Знамя любви
Шрифт:
– Воронцова от него без ума.
– Ну, тогда он, безусловно, произведет фурор в посольстве, – ледяной тон жены нисколько не обескуражил Петра.
– Я тоже так подумал, – ответил он с детским простодушием. – Такой костюм я заказал для того, чтобы никто из французских франтов не смог меня перещеголять. И вся моя свита одета в лучшие свои наряды. – Он еще долго продолжал разглагольствовать в том же духе, а Казя, перед которой все плыло как в тумане, никак не могла дождаться конца его речей. Внезапно в середине фразы Петр расхохотался и перескочил на совершенно иную тему.
– Лев Бубин потешал нас, изображая графа Александра
– Да, выбор весьма неразумный, – пробормотала Екатерина. Казе безумно хотелось сесть – они оба, вроде бы, забыли о ее существовании. Но Петр обратил свой блуждающий взор на нее.
– А как поживает сегодня моя маленькая казацкая графиня? – спросил он с тяжеловатой галантностью.
– Оставь ее в покое, Петр. Она плохо себя чувствует. Я даже велела ей лечь в постель.
– В постель? Какое несчастье! – Он издал преувеличенно горестный стон. – Настоящее несчастье. Вечер для меня будет испорчен, да, да, безвозвратно испорчен. В приступе деланного отчаяния он поднес руку к голове. Затем посерьезнел и уже совсем иным тоном, в котором звучало искреннее участие, сказал:
– Я огорчен, что вы нездоровы, поправляйтесь! – Вот так иногда, на короткий миг, сквозь его маску полубезумной ребячливости просматривался совсем иной человек, более добрый и обходительный.
– Н-н-ничего особенного, ваше высочество! П-п-приступ лихорадки – и только.
– Очень печально для вас. И очень неприятно. Постарайтесь пропотеть как следует. Да, да, пропотеть. С потом все и выйдет. Ах, получается, что мне придется провести этот дрянной вечер в обществе Прасковьи.
Екатерина бросила на мужа усталый и недовольный взгляд и обратилась к Казе:
– А теперь прочь отсюда, немедленно, – приказала она резко. – Видит Бог, – добавила она, – я бы и сама с удовольствием улеглась спокойно спать.
Казя бросила быстрый взгляд на великого князя, он благосклонно кивнул в ответ.
– Вам необычайно повезло, – сказал он Казе. – Я, к примеру, очень хотел именно сегодня вечером разместить моих солдат на новые позиции. Только что мне доставили новую крепость – вам следует взглянуть на нее, Екатерина, завтра, когда люди будут размещены на крепостных валах. – При воспоминании о новой забаве глаза Петра зажглись огнем, но тут-же опять потухли. – Они всенепременно будут поить гостей шампанским, – раздраженно сказал он, – а меня от него страшно пучит.
Казя присела в реверансе и направилась к двери. Екатерина уже ей в спину – крикнула:
– И я не желаю вас видеть, пока вы не выздоровеете окончательно. Поняли, Казя?
– Да, мадам.
Казя медленно побрела к себе, с трудом выдерживая тяжесть своей пышной юбки на подкладке и стараясь прямо держать голову, как бы обернутую теплой шерстью.
Карцель уже ждал ее.
– Я так и думал, что ее высочество не разрешит вам поехать на бал. – Постель Кази была расстелена, ночная рубашка выложена поверх подушки. Хорошо подрезанные свечи почти не коптили. Казя улыбкой поблагодарила карлика. За одну ее улыбку Карцель готов был положить жизнь, защищая Казю.
– Снимайте все с себя – и в постель. А я приготовлю горячего молока
Карлик вышел, дав ей возможность раздеться. Когда он вернулся, ее голова покоилась на подушке. Никаких усилий от нее больше не требовалось, и Казя, дав себе волю, расслабилась. Пусть вокруг рушится мир, она и глазом не моргнет, даже не заметит несчастья. Она слышала, как Карцель убирает ее платье, и производимый им шум раздавался то вблизи и очень громко, то вдалеке, в конце темного грохочущего тоннеля. Карцель ухаживал за ней с чисто женской аккуратностью и сноровкой, руки у него были мягкие, ласковые, особенно когда он приподнял ими ее голову с подушки и поднес приготовленный им напиток.
Когда госпожа недомогала, Карцель к ней не подпускал никого, даже ее личную горничную, к которой относился с тираническим презрением, почитая себя мажордомом графини Раденской. «Когда-нибудь, – любил говорить он, – у нас будет собственный дом». При этом он с наслаждением представлял себе, как будет командовать слугами, а их будет человек шесть-семь, не меньше. Он часто говорил о ней, как о своей госпоже, составляющей как бы часть его собственности, но она не возражала, ибо понимала, что этот преданный верный карлик привязан лишь к ней, к ней одной во всем свете. Хотя это не мешало ему часто с благодарностью поминать добрым словом месье Орлова.
– Когда его светлость возвратится с войны, – не раз говаривал Карцель, – я ему так прямо и скажу, что моя жизнь, мол, связана отныне с вами. Если, конечно, вы желаете, чтобы я остался.
Казя заверяла его, что желает, надо только набраться терпения и выслушать, что скажет на это по возвращении граф Алексей.
Карлик при свете всего одной свечи сидел у изголовья кровати и клал на лоб Кази мокрое полотенце, которое при соприкосновении с пылающей кожей немедленно высыхало.
А Казя металась по постели с боку на бок, время от времени постанывая. Раз или два она вступала в беседу с привидениями, населяющими странный сумеречный мир ее грез, и Карцель, пригибаясь к ней, жадно ловил каждое слово, слетающее с ее сухих губ. Он различал имена, которые для него были пустым звуком. Но ведь, как известно, в один прекрасный день они могут приобрести глубокий смысл, и тогда он извлечет их из тайников своей памяти, откуда ничто не ускользает само собой, а хранится вечно на случай возможного использования даже в самом отдаленном будущем.
Казя все беспокойнее металась на кровати и даже один раз попыталась сбросить прикрывавшую ее звериную шкуру. Другой раз она упорно старалась сесть. «Как жарко! Как жарко!» – жаловалась она. Но Карцель с неожиданной для его роста силой заставлял Казю лечь обратно. «Раскрой окно, Генрик! Раскрой, пожалуйста, окно!» – молила она. Это имя Карцель слышал и прежде, во время предыдущих приступов лихорадки. К Генрику она обращалась неоднократно, с ним беседовала, как если бы он сидел рядом. Карцелю страшно хотелось узнать, что сталось с этим человеком, носящим польское имя, которого Казя явно никак не могла забыть. Заботливо ухаживая за ней, Карцель предался своим мечтам. Может, когда-нибудь она захочет возвратиться в Польшу и возьмет его с собой. Они будут жить в большом имении, он станет ее доверенным лицом и другом. Так наяву грезил Карцель, в то время как свеча медленно догорала, а в стенах скреблись крысы.