Знание-сила, 2002 №05 (899)

Коллектив авторов

И вот сейчас, на волне интереса к копенгагенской встрече, вызванной пьесой Фрэйна (очередная шумная постановка ее намечалась на начало марта в Смитсонианском национальном музее естественной истории в Вашингтоне в присутствии научного советника президента Буша, сына Гейзенберга и внука Бора), датский фонд «Архивы Нильса Бора» опубликовал написанное в 1957 году, но не отправленное письмо Бора к Гейзенбергу, которое, по мнению многих экспертов, опровергает послевоенные утверждения Гейзенберга о характере копенгагенской встречи. Письмо это Бор написал после прочтения вышедшей тогда книги Юнга «Ярче тысячи солнц», излагавшей историю создания атомной бомбы. В книге, в частности, приводилась версия Гейзенберга о «саботаже» им нацистского проекта. Надо думать, что-то в этой версии взволновало Бора своей неточностью, потому что в письме он пишет, обращаясь к Гейзенбергу: «Вы… выразили абсолютную уверенность,

что Германия победит, и потому было бы глупо с нашей стороны лелеять надежду на иной исход этой войны». И далее: «Вы сказали, что нет никакой надобности говорить о деталях (очевидно, о деталях создания атомной бомбы. – М.В.), потому что они Вам полностью известны, и Вы уже затратили два последних года, посвятив их, более или менее целиком, соответствующим приготовлениям». Видимо, письмо это казалось Бору принципиально важным, потому что он не отправил письмо сразу, а еще не раз возвращался к нему, диктуя своей жене, сыну и помощникам различные варианты и черновики, но так и не закончил эту работу до самой своей смерти (в 1962 году). В результате письмо, как уже сказано, осталось неотправленным, сохранилось в его архиве и теперь опубликовано впервые, уже успев вызвать гневную отповедь сына Гейзенберга.

Вернер Гейзенберг

Нельзя сказать, что эти фразы из неотправленного письма Бора совершенно однозначно свидетельствует против Гейзенберга, как то утверждают сейчас многие участники спора, по мнению которых это письмо доказывает, что Гейзенберг работал над нацистским атомным проектом изо всех сил, а не саботировал его. Тем не менее взятые вместе обе эти фразы создают, скорее, впечатление, что Гейзенберг отнюдь не был таким противником нацистского режима и его проекта атомной бомбы, каким он себя впоследствии изображал. Однако эти фразы можно, конечно, читать и иначе, как о том говорит пример нобелевского лауреата физика Ганса Бете, одного из немногих еще живущих участников Манхэттенского проекта, который считает, что «письмо Бора ничего не прояснило в отношении копенгагенской встречи». Аналогичную позицию занял и «герой дня», драматург Майкл Фрэйн, который заявил, что публикация письма не изменила его трактовки копенгагенской встречи, хотя вся история с письмом Бора представляется ему довольно странной. Действительно, в этом письме и его истории много загадочного: и то, что Бор почему-то счел нужным написать Гейзенбергу после стольких лет молчания и именно тогда, когда познакомился с книгой Юнга (ведь он наверняка был и раньше знаком с самооправдательной версией Гейзенберга), и то, что он письмо не отправил, и то, что он к нему возвращался и переделывал. В общем, здесь есть пища для гаданий и догадок, и не случайно они сейчас множатся и ширятся, вовлекая в свою орбиту все больше ученых и журналистов. Однако стоит ли гадать? Мы знаем, что нацизм действительно привлек многих и многих выдающихся деятелей немецкой культуры и науки – от Хайдеггера до Ленарда, от Юнгера до Р. Штрауса; ничего удивительного, если Гейзенберг тоже увлекся идеей создания «немецкой бомбы» (как позднее Сахаров и Зельдович в России идеей создания бомбы советской), тем более что, с точки зрения «чистой физики», это, что ни говори, был огромной силы творческий вызов. Поэтому трудно сказать, какую роль в их решении сыграл этот вызов, какую – естественный страх, какую – идеологические иллюзии и где было место морали.

Так что не удивительно, что об этом уже спорили в прошлом, спорят сегодня и еще долго, надо полагать, будут спорить в будущем.

А была ли бомба?

Александр 3айцев

Весной 1945 года, в последние дни войны, молва разносила по Южной Германии слухи странные и диковинные. По Мюнхену бродили «арийцы и партийцы», еще верившие в победу, и, обходя квартиру за квартирой, твердили испуганным хозяевам, что немецкие ученые только что создали атомную бомбу и теперь «враг будет разбит». Многие обыватели, внимая ужасам войны, подобным слухам доверяли.

И в послевоенные годы подобные слухи пользовались популярностью. Долгое время поговаривали о том, что на острове Борнхольм у немцев была секретная фабрика, где изготавливали урановые бомбы. Ходили слухи, что бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, были изъяты из секретных арсеналов нацистов.

Рейхсминистр Шпеер сразу после ареста был допрошен о работах над атомной бомбой. Он показывал

следующее: «Точно так же, как у вас в Америке, наши ученые давно изучали расщепление атома. Вы далеко продвинулись. У вас имеются огромные циклотроны. У нас же построили несколько небольших циклотронов – да и то, лишь когда я стал руководить работами. На мой взгляд, мы далеко отстали от вас. Мы не шагнули дальше примитивных лабораторных опытов, и даже они мало заслуживают упоминания». Для успеха «нам потребовалось бы еще десять лет», подчеркнул министр.

Шпеер был убежден в этом. Он говорил то, что внушили ему физики. Сам Гейзенберг убедил его в том, что атомную бомбу нельзя создать в ближайшие годы. Однако на то были свои причины, неизвестные властям. Чем дольше ученые работали над атомным проектом, тем яснее вырисовывались трудности, стоявшие на их пути. Поэтому не было резона привлекать внимание властей к данной работе, незачем было уверять их, что «мы готовы создать чудо-оружие для Рейха».

Впоследствии профессор Гейзенберг так сформулировал позицию немецких физиков в годы войны: мы не имели желания изготавливать атомную бомбу и были лишь рады тому, что обстоятельства избавили нас от необходимости работать над атомной бомбой.

Гейзенберг лукавил. Немецкие физики создали бы это оружие, будь у них достаточно времени. Они были типичными «кабинетными учеными девятнадцатого века»: экспериментаторами и прагматиками. Их нельзя назвать ни «воплощением зла», ни «совестью эпохи». Азарт исследователей гнал их вперед, а чувство опасности, невольно исходившее от властей, заставляло сдержаннее и рассудительнее выбирать цели своих исследований, не обещать неисполнимое, дабы не нести потом «невосполнимую утрату». Они не испытывали моральных терзаний; они ставили перед собой вполне достижимую цель и, преследуя ее, проводили эксперимент. Один, другой, третий, пока не добивались успеха.

Так они действовали и тогда. Возможные цели: бомба и ядерный реактор. Из-за нехватки средств лучше ограничиться одной из них. Возможная неудача более наказуема в первом случае, поэтому все силы и средства надо употребить на то, чтобы изготавливать реактор, а не бомбу.

Вполне возможно, что немецкие ученые все же построили бы реактор, а затем стали бы создавать атомную бомбу. Тот же Гейзенберг даже в последние месяцы войны готовился к эксперименту с реактором. Его гнала одержимость исследователя; любопытство влекло его вперед. Немецкие физики могли бы добиться успеха еще в начале сороковых, однако вмешались субъективные факторы: личные качества людей, руководивших атомным проектом в Германии, а также взаимоотношения теоретиков и практиков в ученой среде. Поговорим об этом подробнее.

Во-первых, подчеркнем, что в США атомным проектом руководили высшие военные чины. Что же было в Германии? Первым «уполномоченным по ядерной физике» стал профессор Абрахам Эзау. Атомный проект мало увлекал его; он был слишком приземленным человеком, чтобы верить во «всемирную электростанцию в шарике урана». Современники так отзывались о нем: он был человек «порядочный и скромный, очень много знающий и многого добившийся», человек, которому «уже не о чем мечтать». Подобные черты достойны похвалы, но разве можно отнести эту фразу – «уже не о чем мечтать» – к ученому, возглавлявшему загадочный «атомный проект». Здесь, как нигде, требовались люди увлеченные, одержимые идеей. Только мечтатели и идеалисты могли создать атомную бомбу. Прочим путь в царство атома был заказан.

Профессор Герлах, сменивший Эзау, был еще менее энергичен, чем его предшественник. Он явно недооценивал своих американских коллег. Он полагал, что те гораздо практичнее нацистов, и потому «призрак атомной бомбы» вряд ли их увлечет. Нет, они слишком большие реалисты, чтобы тратить на эту работу сотни тысяч долларов! Кроме того, стараясь уберечь немецких физиков от отправки на фронт, он откровенно «раздувал» любую программу. Чем больше научных групп будет заниматься одной и той же работой, – пусть мешая друг другу, пусть отнимая другу друга ценнейшее сырье, – тем больше ученых ему удастся спасти. При дефиците урана и тяжелой воды это было катастрофой.

Итак, ученые, руководившие физикой в Германии, лишь тормозили работу над атомным проектом – и не важно, что двигало ими, непонимание целей или желание «спасти отечественную науку». Немецкие физики могли создать атомную бомбу, потому что обладали и нужными для этого знаниями, и необходимым сырьем (пусть его было не так много), но немецкие физики не могли создать атомную бомбу, потому что свои знания они использовали прежде всего, чтобы накапливать новые знания, и потому что все необходимое сырье (тем паче, что его было не очень много) тратили на проведение каких угодно «интереснейших экспериментов», но только не на создание атомной бомбы.