Знание - сила, 2003 № 08 (914)
Шрифт:
' Новое в отношении Толстого к русскому народу в конце 70-х годов состояло в том, что он готов был трудиться на поприше духовной жизни народа. В одном из черновиков 1879 года Толстой любовно описывает, как трогательно бабушка учит внука молиться «прежде еше, чем он знал, как зовут отца и мать и место, в котором он живет». Для писателя, создававшего такие сцены, Вера есть дело святое, святое потому, что именно в Вере самовыражается и действует высший пласт души народа. У русского народа он выражается в Христовой Вере. Вера эта хранится Церковью. Толстой и тогда, когда не верил ни в Бога-Творца, ни в Христа-Бога, ни в грехопадение Адама, ни в действенность церковных таинств, полагал,
Толстой стал православным, видимо, полагая, что сможет помочь еще молодой нации найти свое направление духовного развития, свой Путь в Истории. Для этого он совершенно неожиданно прервал в середине февраля 1879 года работу над романом «Декабристы» (над которым напряженно трудился больше года) и задумал гигантское и по объему, и по охвату жизненного материала художественное исследование под условным названием «Сто лет» — 100 лет духовного развития русского народа.
Толстой убежден, что «в последние два столетия жизни... во всем народе... ясно выразилось одно продолжительное и определенно ясное движение». Цель нового произведения — уяснить для себя и показать всем это «ясное движение», этот вектор духовного и душевного развития и тем самым дать критерий всей дальнейшей общественной и религиозной деятельности. Критерий был для него в то время связан с деятельностью Русской Православной церкви.
Что же заставило Льва Николаевича порвать с Церковью и как следствие похоронить роман о столетней истории русского духа? Это, во-первых, союз Церкви и Государства: «Вера, пока она вера, не может быть подчинена власти по существу своему». Во-вторых, «это явление насилия в деле веры». «...Как, зачем, кому может быть нужно, чтобы другой не только верил, но и исповедовал бы свою веру так же, как я?»
Ответ, решает Толстой, в том, что Церковь вступила в кощунственный союз с государственной властью и вступила потому, что сама возжелала быть властью — духовной властью. С Никейских соборов «понятие Церкви... стало для некоторых власть. Оно соединилось с властью и стало деиствовать, как власть. И все то, что соединилось с властью и подпало ей, перестало быть верой, а стало обманом».
Толстой ополчился не на Церковь- Веру, а на Церковь-Власть. В отличие от Церкви-Веры, Церковь-Власть не могла быть представлена носительницей высшего пласта Обшей души народа.
Разрыв с Церковью был в высшей степени драматичным для Толстого. В XI главе «В чем моя вера?» Толстой рассказывает, что он «никак не думал, что новый открывшийся мне смысл учения Христа и выводы из него разъединят меня с учением церкви. Я боялся этого». Он вынужден был застопорить ту духовную деятельность, к которой всегда стремилась его душа. Да и для Руси, надо полагать, печально то, что Лев Толстой мог стать, но не стал ее путеводным духом.
Толстой всей душой, как родного себе по духу, любил Иисуса Христа и верил ему. И потому от церковных толкователей Толстой непосредственно адресовался к самому Христу Никак нельзя сказать, что Лев Николаевич изменил и Православию; он перешел из одного пространства — духовной жизни отдельной Обшей души — на поприше всечеловеческой духовной жизни. Для Толстого, конечно, было немаловажно и то, что на этом поприще нет и не может быть человеческой духовной власти.
В конце 1870 года несколько месяцев нередкое утра до ночи Толстой занимается изучением древнегреческого языка. Зачем ему это понадобилось? Он учил язык в видах неведомого ему будущего. Без знания греческого он через девять лет не смог бы
«Сын человеческий» у Толстого — это та ипостась Бога, которая, оставаясь единым целым, размещена в отдельных людях, чтобы становиться высшими душами людей.
Сын человеческий является носителем истинной (несмертной) жизни, которая дана ему по Воле Бога».., и потому человек сохраняет жизнь только тогда, когда он на жизнь свою смотрит как на залог, как на талант, данный ему Отцом для того, чтобы служить жизни всех, когда он живет не для себя, а для сына человеческого» (гл. VIII, «Вчем моя вера?»).
«Христос противополагает личной жизни нс загробную жизнь, а жизнь общую, связанную с жизнью настоящей, прошедшей и будущей всего человечества, жизнью сына человеческого», из чего следует, что «продолжение жизни (после смерти. — И.М.), по учению Христа, несомненно потому, что жизнь, по его учению, переносится в сына человеческого, живушего по воле Отца» (там же).
Но что ж тогда собственно земная жизнь и зачем она?
«Жизнь земная, — отвечает Лев Толстой, — состоит только в том. чтобы отдавать ее как выкуп за жизнь истинную».
Смысл притчи о сеятелях Толстой расширяет, разъясняя условия жизни, в которые человек поставлен на Земле Богом.
«Положение людей в мире подобно положению работников в чужом саду... Если не признаешь хозяина сада, того, кто посылал тебя сюда, и не сделаешь того, что он велел, то хозяин прогонит, убьет и пришлет других».
Мысль эта так важна, что Толстой тут же еще раз повторяет ее, разъясняя притчу о сеятеле:
«Работать всю жизнь на чужого, мучиться, слышать какие-то требования совести, ни к чему не ведущие, заглушать их и потом погибнуть. И если не признавать хозяина, нет и не может быть другой жизни. Жизнь — бессмыслица. Только тогда эта жизнь получает смысл, когда люди признают хозяина и отдают ему плоды его, только когда люди признают Бога, работают Ему и сливают свою жизнь с волею Бога».
«Все земное, — продолжает Толстой свою мысль, — есть как начало постройки дома, который мы не можем окончить, и значение ее есть только возможность жизни в Боге, которая не уничтожается. Надо пользоваться этой возможностью; в этом одном — жизнь истинная».
Толстой всей душой, как родного себе по духу; любил Иисуса Христа и верил ему: И потому от церковных толкователей Толстой непосредственно адресовался к самому Христу. Никак нельзя сказать, что Лев Николаевич изменил и Православию; он перешел из одного пространства — духовной жизни отдельной Общей души — на поприще всечеловеческой духовной жизни. Для Толстого, конечно, было немаловажно и то, что на этом поприще нет и не может быть человеческой духовной власти.
Другое важнейшее понятие толстовского «Соединения и перевода четырех Евангелий» есть понятие «Разумения жизни». «В основу и начало всего стало разумение жизни. Разумение жизни стало вместо Бога. Разумение жизни есть Бог» — переводит Толстой стих 1 главы I Евангелия от Иоанна. Причем под словом «жизнь» везде у Толстого понимается не плотская или животная жизнь, а жизнь несмертная, истинная. Разумение жизни есть нечто, лежащее в основании духовной жизни как таковой. Более того: «Только в Разумении сила, основа, власть жизни».