Знание-сила, 2005 № 05 (935)

авторов Коллектив

Одна прекрасная работа у нас была: семья после войны оказалась в Мончегорске, и девочка оттуда постоянно ездит к бабушке в Белоруссию. Она заинтересовалась местным кладбищем — наши конкурсанты часто отталкиваются от какого-то зрительного образа, будь это кладбище, старая церковь. Так вот кладбище белорусского местечка, население которого на две трети состояло тогда из евреев, и все они были уничтожены. Девочка начинает спрашивать про это кладбище, ей рассказывают про уничтоженных евреев, про партизан. Рассказывают о бывших полицаях и рассказывают бывшие полицаи. Из всего этого складывается очень сложная картина прямо в духе Василя Быкова. А кончается это все замечательной сценой: 9 мая все собираются и пьют — и бывшие партизаны,

и бывшие полицаи.

Это талантливая работа: девочка умеет слушать и улавливает интонации. Подобные сюжеты встречаются и в других работах, но порой подростку трудно справиться с таким материалом.

Разрушение табу

Есть веши, о которых не принято было говорить, которые по самым разным причинам вытеснялись. Но как только подростки чувствуют, что взрослые что-то недоговаривают, что- то скрывают, у кого-то из них обязательно возникает естественное желание все-таки докопаться до правды. Это, например, сюжеты, связанные с Холокостом. Мальчик из Краснодара обнаружил, что ходит каждый день по никак не обозначенным местам массовых расстрелов. В другой работе — скупой рассказ: соседка-еврейка пришла ночью с детьми чего-то просить, бабушка им дала еды, вещей, но оставить у себя их не могла, потому что их бы тогда самих расстреляли. Есть и чувство вины, и потребность оправдаться.

Еще из тем, которые были табуированы в официальной советской истории войны: расстрелы на месте так называемых дезертиров. Неоправданная жестокость вызывает сочувствие к жертвам: ну, струсил солдат, в первом бою спрятался, так все равно в следующем бою он голову сложит, зачем же его было расстреливать?!

Гораздо чаще, чем фронтовая, возникает в работах картина тыла (ведь рассказчицы — в основном прабабушки и бабушки, они дожили). Часто она не светлее военной. Многие стали жертвами указов военного времени, получив срок за опоздание, за невыполнение трудодня, за то, что не вовремя ушел с трудового места. Потом, с 47-го года, указ о мелких хищениях, по которому ("за колоски") пошли в лагеря тысячи... Ну, три года отсидели, никто их не реабилитировал, вообще что-то неприличное, люди это скрывали, а теперь стали рассказывать. Дети передают такие рассказы без всякого осуждения. Эта их готовность встать на сторону "маленького человека" против государства очень подкупает.

Сложности семейной истории

Дневники на войне не вели, не до них было; найти дневник — редкость огромная.

Поэтому когда попадается такой источник, как дневник Юрия Никифорова, например, то и сами дети понимают, какая это удача.

Во Владимире школьники нашли очень хороший довоенный и военный дневник юноши из интеллигентной семьи. Пламенеющий такой был мальчик, в 1937 году написал Ежову письмо с просьбой принять его в школу НКВД, а когда его приняли, через два месяца посадили и мать, и отца, причем посадил муж сестры. Мальчика, разумеется, из школы погнали, и туг на него снисходит прозрение совершенно искреннее, он вдруг понимает. на каком он свете живет и что вокруг происходит.

Все это отражено в дневнике. Автор не только ни на секунду не отрекся от родителей, а наоборот, он все понял гораздо глубже, чем можно было бы ожидать. Он еще увидит родителей, вернувшихся из лагеря, такое ему выпало счастье, и позже, при штурме Кенигсберга в 1943 году, погибнет.

На детей вея

эта история сильное произвела впечатление — и на склонных рассуждать и осмыслять, и на умевших только чувствовать. Они прислали нам работу, в основу которой лег этот дневник, потом поставили по нему спектакль, в котором главного героя играл автор работы...

Современному подростку трудно читать письма деда или документы, удостоверяющие, что он расстреливал пленных или был следователем, отправившим в лагеря кого-то "за колоски", участвовал в ведении фальсифицированного дела. Что он при этом чувствовал, раскаялся ли, никто не знает, но внуку-правнуку он оставил трудное наследство. А городок маленький, часть сидела, часть писала доносы, часть по ним сажала. Никто, конечно, не возьмется за работу о собственном деде (прадеде), следователе НКВД, но если ты писал о его жертве и случайно вышел на родственника в качестве палача этой жертвы...

Сверстники в войне

Учтите, что доступные для них рассказчики сегодня — это уже те, кто был во время войны совсем молодым или вообще ребенком. Потому возникает очень важная для нас тема: подростки во время войны — подростки в оккупации и военные сироты, детские дома, голод в них, военное беспризорничество. За последние пять лет эта тема стала возникать гораздо чаще, чем прежде, просто потому, что их бабушки и дедушки и есть военные дети.

Иногда сегодняшние подростки начинают думать: а как бы я себя вела и что бы со мной было, если бы я жил тогда, ведь мне сейчас столько же лет, сколько тогда было моей бабушке, моему дедушке? Но это редко, того ужаса они себе представить и поставить себя на место своих близких совершенно не могут. И это, кстати, они совершенно четко осознают и формулируют: я и представить себе не могу, как бабушка выжила, я не знаю, как можно было так питаться, так работать, так жить, она ведь была, как я, и работала у станка, я смотрю и восхищаюсь...

Великая война в цепи последующих

...После того как и мужа, и старшего сына убили, прабабка подделала документы, двум младшим возраст уменьшила на два года, чтобы их на фронт не забрали. Раньше такая работа была совершенно немыслима, сейчас дети об этом пишут с пониманием. Знаете, почему? Потому что они сами отнюдь не стремятся в армию, даже мирную, не говоря уж о риске очутиться на новой войне.

Порой наши школьники пытаются выстроить цепочку: герои Великой Отечественной — герои афганской — герои чеченской, и невольно ставят знак равенства между ними. Это же поколение детей (и сирот) участников афганской войны, у многих отцы там воевали. И для них смерть или гибель отца должна как-то связываться с героическим прошлым, иначе все совсем уж бессмысленно.

В свое время взрослые дяди-политики, чтобы как-то объяснить и оправдать Чечню, привлекали риторику Отечественной войны: о взятии Грозного говорили чуть ли не как о Сталинграде. И происходит страшная, с моей точки зрения, вещь: объединяя в сознании ту и другую войну, дети и к той. Отечественной, начинают относиться так же двусмысленно. И мы не добиваемся роста патриотизма, а только циников воспитываем.

Особняком стоят работы, в которых тема войны — это прежде всего тема депортаций 44-го года, 41-го, когда речь идет о российских немцах. И конечно, работы детей Чечни очень резко отличаются от работ других школьников, в том числе и по военной теме. Эти дети — сами участники и свидетели военных событий. У чеченцев мало того, что отцы там погибли и старшие братья, так они еще и бомбежки, и бегство сами пережили. Они себя чувствуют тоже детьми войны. И для них Великая Отечественная возникает только в одном и том же контексте: мы же были не враги!