Знающий не говорит. Тетралогия
Шрифт:
Эш не смотрел в глаза своему полноценному сородичу и молчал, как того требовал обычай, но по дрожи желваков на скулах можно было догадаться, что прикидываться равнодушным ему очень тяжело, почти невыносимо.
– Скажи, Мано, а кто тот парень в зеленой куртке лучника? – как бы невзначай поинтересовался певец, выслушав положенные комплименты по поводу своей игры.
– Орк, что ли? – переспросил тот.
Менестрель кивнул.
– Это господин Сийгин, полусотник и лучший лучник от пролива до Яттса, – с нескрываемой гордостью в голосе сказал трактирщик. – Зимой он приз взял на празднике, посрамил всю округу. Даже олеройский чемпион эльф Дан'намири проиграл. Сийгин – великий стрелок, бывший
– Вот как! – вскинул тонкие брови менестрель. – Лангер, говоришь? Это интересно!
Бард много слышал про знаменитые ланги, но относил эти истории к разряду стародавних побасенок, коими из века в век полнится земля. Теперь он взирал на орка с большим подозрением. Эш, лучший стрелок, лангер… не слишком ли много для одного, красивого к тому же, мужика? Во все времена мужчины всех рас теряли головы из-за орок, чья хищная красота вошла в поговорки и присказки. Не потому ли по миру ходит столько народу с примесью орочьей крови, добавляющей не только темперамента и привлекательности, но еще и упрямства и жестокости своим обладателям.
– И как же это владетель взял командиром «недостойного»? Чудеса.
– Это вы про рожу его, господин певец? – переспросил с нескрываемым изумлением хозяин. – Дык владетелю-то насрать, простите уж за грубое словцо, на его рожу. Господин полусотник над людской полусотней командир, а над орочьей-то как раз человека чистокровного поставили. Чтоб, значитца, по-честному выходило. А по мне, так оно и к лучшему, что морда чистая. Так-то оно не страшно. Парень он свойский и женился на Морри Квартеронке, все честь по чести. Она у меня судомойкой была. Всякая сволочь норовила в коридоре прижать. А Сийгин повел к жрецу и женился не каким-нибудь, а истинным браком. Так что хороший он человек, хоть и орк.
Интересно, а этот эш, рожденный кэву, из каких мест? Если судить по его собеседнику, по узору на куртке, по массивным золотым браслетам и широкому ножу в расписных ножнах, то прямиком из Дождевых гор, из дикого сурового Къентри. Именно там живут самые гордые из горцев, способные даже на то, чтобы отказаться от собственной касты. Хотя про такой случай Маххс даже не слыхал никогда и не поверил бы своим собственным ушам, если бы ему рассказал кто-то другой, а не он сам увидел господина Сийгина своими глазами. Нет ничего такого, что может лишить орка его касты, даже преступление, пусть и самое страшное, какое карается мучительной смертью. Кровь и честь принадлежат преступнику до последнего его часа. Маххс читал в старинных свитках о Темных веках, что во времена бесконечных войн жестокие правители выжигали с лиц орков их татуировки каленым железом, стремясь таким образом унизить пленников, сломить их волю. Темные века вообще изобиловали примерами ужасных зверств.
Къентри, Къентри, орочьи горы…Менестрель вздохнул и взял новый аккорд.
К тебе вернуться обещал Мой дивный, дальний, дикий край… К тебе вернуться обещал, Но слова так и не сдержал…Сийгин упорно смотрел мимо родича, он глядел в темное окно трактира и видел толстую высокую башню, сложенную из необработанных камней. У подножия ее теснятся сараюшки, а из кривой трубы в боку вьется дымок. Все постройки окружает каменный забор из булыжников, весь обросший вьюнами с буроватыми листьями и приторно-горькими ягодами, созревающими как раз к первому снегу. В загоне блеют мелкие черные овцы, а на покатой крыше погреба стоит лохматая коза, взирающая на мир с демоническим равнодушием. И орк готов был присягнуть, что за почти тридцать лет ничегошеньки там не поменялось. Все так же по утрам женщины мелют муку на ручных мельницах, все так же пахнет свежими лепешками, звенят колокольцы на ветру, защищая дом от злых духов. Нижний зал полон народа от мала до велика. Под ногами снуют куры, у очага разлеглись собаки, серые, как волки, и рослые, как пони. Стены увешаны котлами, поварешками, тесаками всех форм и размеров, рядом же висят гроздья каких-то кореньев, куски копченого мяса, колбасные круги. А посредине стоит могучий стол – прародитель всех столов, за которым только и может собраться многочисленное орочье семейство без малейшего стеснения.
В последний год своей жизни дома Сийгин за общий стол не садился. За что был нещадно бит всем, что попадало отцу под руку: вожжами, скалкой, черенком лопаты, плетью, – а то и просто кулаками. А кулаки у покойника были о-го-го. И он любил их распускать по поводу, а чаще без оного. Не оттого ли Гаэссир попыталась сбежать с веселым и добродушным золотоискателем-маргарцем? Сийгин ни на миг не усомнился, что страшные черные кровоподтеки по всему ее телу оставил именно Майтохин. Это он ломал сапогами руки, крушил ребра и топтал беглянку до тех пор, пока женщина не испустила последний вздох, и еще какое-то время после.
– Какая ты кэву? – приговаривал Майтохин уже над мертвой. – Ты хуже эш, подлая тварь.
Ее, как сломанную куклу, бросили на съедение лесным тварям, но Сийгин сбежал из-под замка той же ночью и уволок тело матери поглубже в чащу. С величайшей осторожностью, как прирожденный следопыт, зря, что ли, учен теми же пудовыми кулаками, он запутал следы и замаскировал ее могилу, так что как ни пытались отыскать ревнители законов и обычаев, так и не сыскали то место. Старался Сийгин, ой как старался. Он хотел, чтобы рядом с ней по весне цвели дикие вишни, чтоб невдалеке журчал ручеек, чтоб маме было тихо и покойно после смерти, чтоб слушала она птиц и спала, никем не тревожимая. И там над неприметным могильным холмиком маленький орк пролил свои самые последние слезы. И никогда более, ни когда смертным боем бил папаша, ни когда родичи плевали вслед, ни когда погибла первая его любовь, светлокосая Майан, ни когда лег в могилу Элливейд, ни когда погребальный костер Унанки взвился в небо, по щекам Сийгина не скатилось ни слезинки.
И во время осенней ярмарки он не мучился совестью, когда в первый и в последний раз в жизни украл у купца семена священного тальфина, чтобы посадить возле мамы.
Еще целый год отец допытывался, где Сийгин схоронил недостойную женщину, но тот лишь молчал, молчал да терпел побои. Целый год он терпел, целый год ждал того дня, когда станет мужчиной, своего тринадцатилетия. Он все точно рассчитал, замыслив для своего родителя самую страшную месть, на какую вообще способен орк. И когда на рассвете его разбудила тетка, чтобы вести к старому шаману-Неназванному, дабы тот совершил обряд и нанес новые штрихи на кастовый знак, Сийгин уже все для себя решил.
Неназванному было лет сто пятьдесят, если не больше, и он уже успел на самом деле забыть свое имя. Весь белый, согнутый в три погибели старик редко выходил из своей башни, почитаемый во всем Къентри как великий мудрец. Он действительно был мудр, старый филин, закутанный в какие-то серые тряпки, со шкурой горного козла на вечно зябнущих плечах.
– Ты не хочешь носить красно-черного сокола, Сийтэ. – Он не спрашивал. Нужды не было, достаточно было один раз глянуть в глаза мальчишки-орка.
– Нет, – тихо ответил тот.
Неназванный по-стариковски пожевал губами.
– Ты знаешь, на какую судьбу обрекаешь себя, Сийтэ? – бесстрастно поинтересовался он, склонив набок голову, как любопытная птица.
– Знаю.
Но старого шамана тяжело было смутить пылающим взглядом и плотно стиснутыми до белизны губами. Старый шаман видал виды. Он лишь вздохнул. Кто он был такой, чтобы вмешиваться в игры Богов и Сил.
– Ну что ж, пусть люди молятся злому богу судьбы Файлаку, пусть эльфы презирают судьбу чужую и свою, пусть тангары предают ее огню. Орк сам возьмет что пожелает. Иди и возьми… эш.