Знойное лето
Шрифт:
«Спасибо, Егор Харитонович» — поблагодарил его Рязанцев, понимая, что хитрый Басаров готовит почву для объявления о новом распорядке работы.
Еще пошумели, покричали, поругались. Потом только снова поднялся Рязанцев.
— С завтрашнего дня, — заговорил он как о решенном, — работать будем в одну смену. Предлагается такой порядок. В шесть часов начинает первая группа. Три человека у пресса и двое на укладке тюков. Они делают ровно сто тюков, это двенадцать-пятнадцать минут. Затем к прессу встает вторая группа, потом — третья. Они меняются тоже через сто тюков. Пресс будет работать
Наутро Егор Харитонович чуть свет убежал к прессу, понимая, что если в этот день по его вине будут остановки, тогда пиши — пропало, всякий интерес пропадет у людей.
В шесть часов к прессу собрались все, кому назначено здесь работать. Рязанцев волновался, словно сегодня ему предстояло сдать важный экзамен.
— Не дрейфь, Саша Иванович, — Басаров подмигнул ему и обратился к остальным: — Ну что, соколики? Работнем или не работнем? Молчанье — знак согласья. Тогда держи хвост трубой!
Пресс загрохотал, окутался облаком пыли. Закружил трактор, подгребая и подталкивая солому. Трое подавальщиков швыряли и швыряли навильники в ненасытную пасть. Двое оттаскивали и укладывали тюки. Сначала они вроде пушинки, потом тяжелеют и кажутся уже не соломенными, а каменными.
Тридцать тюков… Пятьдесят… Семьдесят… На четырнадцатой минуте пресс выплюнул сотый тюк, и новая смена взялась за вилы. А первая, сплевывая хрустящую на зубах землю, побрела к бочке с водой.
Они жадно напились и упали на ту же солому. Но минут через пять, когда напряжение спало, закурили и стали подтрунивать над Иваном Скородумовым. Тот уже использовал все способы, чтобы сачкануть. Теперь вот внимательно разглядывал какой-то прыщик на руке, показывал его всем и говорил:
— Вот, довели…
Временами из облака пыли выскакивал к воде Егор Харитонович, пребывавший в том состоянии, когда человек перестает чувствовать усталость. Из-под фуражки темными ручейками стекает пот, в глазах пылает шальное пламя. Напившись или просто постояв на чистом воздухе, Басаров снова кидался в пыль, как в огонь…
К двенадцати часам, когда Томка Ипатова привезла в термосах обед, почти вся свободная площадка позади пресса была завалена тюками.
— Ничего себе! — удивился Егор Харитонович, обойдя эту гору. — Могём же, черт нас побери!
— Ровно девятнадцать тонн! — сообщил Басарову Саша Иванович. — Представляешь, сколько к вечеру будет!
— Представить все можно, — изрек Егор Харитонович.
В этот день они напрессовали тридцать семь тонн.
На следующий — сорок одну тонну…
…Потом из далекого Хомутово приедут свежие люди и тоже начнут кочевать с поля на поле, нянчить на руках эту солому, грузить вагоны, ворчать, требовать замены, но все равно подниматься в пять часов и уходить на весь долгий день к прессу, считать не дни, а тюки и тонны.
Басаров останется на вторую смену.
Все, что есть в нем шалого, пустого, ненужного, грубого, будет перекрыто силой общественного долга. Но про долг Егор Харитонович вслух не скажет. Он выразится проще и понятнее:
— Ни хрена, выдюжу!..
…Потом прилетит Дубов, которому врачи
— Обманулся я в тебе, Мишка, — скажет Виталий Андреевич.
Дубов объедет владения, временно занятые уваловцами, и еще раз убедится, что как бы оно ни было, а люди работают, выкладывая всю силу, делают и то, что возможно, и даже то, что невозможно…
В последний день августа Глазков возвращался из Новосибирска. Уже в электричке, по дороге в Увалово, он вдруг вспомнил, что завтра начинается осень. Обычно в эту пору все полустанки забиты толпами грибников, а нынче и в электричке пусто, и на остановках пусто.
Неужели лето кончается? — удивился он. Может, хоть теперь переменится погода. Или сушь протянется до самой зимы. Тогда что делать будущей весной?
Он пошел в райком к Дубову доложиться и узнать новости. Скверик у райкома забросан палой листвой. Действительно, осень.
— Рассказывай, скорей все рассказывай, — встретил его Виталий Андреевич. — В подробностях и живых картинках.
— Картину изображать не умею, а подробности — пожалуйста. Мои вроде бы неплохо работают. Всю последнюю неделю выработка держалась высокая — три тонны на человека в день. Людей в бригаде пятнадцать. Представляете! Что ни день, то пятнадцать колхозных коров обеспечены сеном на всю зиму!
— Хорошая арифметика у тебя получается, — заулыбался Дубов.
— Отличная! — поправил Глазков. — Только трудно даются эти тонны. Дожди перепадают. Двухбрусковые косилки идут плохо, валковые грабли тоже не справляются с такой массой травы. Надо срочно отправлять поперечные грабли и однобруски. За этим и торопился.
— У других как? — Дубову не терпится узнать о всех сразу.
— Хасанов вторую неделю там. Передает привет и заверяет, что пятьсот тонн у него наверняка будет.
— Народ как?
— Временами радуется, временами ворчит. Смотря как погода. Живут не в роскоши, но сносно. Местные товарищи хорошо помогают.
— Да-а! — протянул Дубов. — Закатались мы в это лето… Я ведь тоже только вернулся. Твои кубанцы молодцом, был я у них. Особенно этот, Егор Харитонович. Сущий дьявол! В смысле настроения, выносливости, оптимизма и протчее, как он говорит.
— Сами вы как? — спросил Алексей, глядя на слишком усталое лицо Дубова.
— Терпимо пока… Бессонница вот одолела, ни черта не сплю. Часов до двух ничего, а потом глаза в потолок — и до утра. Как включатся эти ходики — и закачался маятник.
— Какой маятник? — не понял Алексей.
— Молодой ты еще, не знаешь про эти часы и про их маятник, — Виталий Андреевич горько улыбнулся. — Памятью они называются. Качается он и качается. От настоящего в прошлое, потом через настоящее в будущее. Пока жив человек, нет им остановки. У молодых размах все в сторону будущего, у старых — в прошлое. — Дубов помолчал, катая по столу карандаш. — Разжалобился я что-то, старостью тебя пугаю… Спасибо за хорошие вести, Алексей. Самому бы мне выбраться туда, да не знаю, как получится… В «Ударник» сейчас вот еду, на собрание. Освобождаем Матвея.