Зодчие. Скитания

Волков Александр Мелентьевич

– Ладно, – согласился Щуп. – А вы вот что: пустите молву, что Андрюшка болен. Пускай он из избы не выходит, на печке валяется. Я до игумена доведу: мальчонку, мол, лихоманка треплет. Авось он тогда на вас напирать не станет. Я же тем временем слетаю в город да потолкую с Булатом, надобен ли ему ученик; а то мы, может, попусту огород городим…

– Спаси тебя бог за совет да за подмогу! – низко поклонился мастеру Илья.

Глава VI

Мятежный замысел

Неделя

показалась Андрюше бесконечной. Чувства его двоились, он не знал, что лучше – монастырь или уход в далекие края.

Далекие края манили неизведанными радостями, знакомством с другими городами, с чудесными памятниками старины. Прельщала мысль учиться у знаменитого зодчего и самому впоследствии, быть может, сделаться славным мастером.

Но стоило взглянуть на побледневшее, осунувшееся лицо Афимьи, как сердце щемила тоска. Расстаться с горячо любимой матерью казалось невыносимо трудно. А разве легко покинуть ласкового, заботливого отца, с которым пережито так много и радостных и трудных охотничьих дней, который учил его мастерству!..

Илья свыкся с мыслью отдать сына Булату, если тот согласится принять мальчика в ученье. Но трудно, страшно трудно оказалось внушить эту мысль Афимье. И когда пришла долгожданная суббота, сопротивление матери далеко не было сломлено.

Вечером опять пришли Герасим Щуп и Егор Дубов. На этот раз явился Тишка Верховой и робко примостился в уголке у порога. Сознавая свою непоправимую вину перед Ильей, он старался держаться от него подальше, и приход его в этот вечер удивил плотника. Сейчас Тишкино присутствие было лишним, но русское гостеприимство не позволяло хозяевам выгнать гостя.

Все уселись, и после незначительных замечаний о погоде и видах на урожай Герасим откашлялся и многозначительно заявил:

– Толковал я с Булатом про наши дела…

У Андрюши замерло сердце, Афимья закрыла лицо руками, чуя недоброе, а Илья нетерпеливо подался к мастеру:

– Ну что? Что? Да говори скорее!

Но Герасим, сознавая свое значение в эту минуту, еще помедлил и уж потом важно сказал:

– Берет Никита ученика.

Никто не успел вымолвить ни слова, как Афимья запричитала:

– Уведут моего сыночка в чужедальнюю сторонушку… А чужедальняя сторонка непотачлива, дорога туда не дождем, а слезами полита…

– Ну, завела! – тоскливо пробормотал Илья: ему за неделю пришлось выслушать немало причитаний.

– Не держи на нее сердца, – тихо сказал Герасим. – И волчица детенышей защищает…

Афимья продолжала:

– Уж пускай бы Андрюшенька в монахи ушел – я бы хоть в церкви, хоть в праздники, хоть бы издали смотрела на моего ненаглядного…

Афимья крепко прижала Андрюшу, точно боялась, что сына силой оторвут от нее. Мальчик стоял, притихнув, как испуганный зайчонок: он понимал, что в эти мгновения решается его судьба.

– На родимой сторонке и камень – брат, а на чужой стороне люди жестче камней, – изливала свое горе Афимья. – Кто там приветит,

кто пригреет сиротинушку?.. Я хоть и бивала Андрюшеньку, да без ненависти. От старых людей сказано: «Мать высоко руку подымет, да не больно опустит…»

Долго горевала Афимья. Мужчины благоразумно молчали. И когда женщина выплакалась, Илья попросил Герасима:

– Расскажи толком, что тебе обещал Булат.

– А у Булата, вишь, так получилось, – словоохотливо начал Щуп. – Был у него ученик, да отделился о прошлом годе: свою артель собрал…

– У Булата тоже есть артель?

– Он зодчий, а не артельный староста. Не охотник он хлопотать насчет мелких дел. Он заботится лишь о том, чтоб чудесен был вид воздвигаемых им зданий. И как приходит куда, работников сыскивается довольно: всякому лестно потрудиться под началом славного зодчего. Скоро он работу кончит и пойдет на родину. А человек он в годах, и дорожный сопутник ему – опора.

– Только не такая, как Андрюшка, – усмехнулся Илья.

– Ого, я сильный, тятя! – выкрикнул Андрюша и, устыдившись, смолк.

Возглас показал, что выбор жизненного пути им сделан.

– Решай, мать! – серьезно обратился к Афимье плотник. – Теперь твое слово. Ты сына родила и выкормила, тебе и участь его решать.

Афимья, хоть и поняла желание сына, все же спросила его дрожащим голосом:

– Ты-то как думаешь, Андрюшенька? Может, пойдешь в монахи?

Андрюша, припав к материнской груди, прошептал так тихо, что только одна мать расслышала:

– Лучше в Великую, в самый падун [20] нырнуть…

20

Падун – водопад.

– Что ж, сыночек… – величаво выпрямившись, промолвила Афимья. – От века написано: оперится птенец – и вылетать ему из теплого родительского гнездышка… Благословляю тебя в дальний путь!

В избе водворилось торжественное молчание. Только Тишка Верховой в углу то краснел, то бледнел и порывался что-то сказать, но так и не осмелился.

И когда решение было принято, возникли житейские вопросы, от которых не отмахнуться. Первым вспомнил о них рассудительный Егор Дубов.

– А ты-то как же? – спросил он Илью.

– Что я? – не понял плотник.

– Да ведь съест тебя игумен за то, что супротив его воли идешь.

Илья поник головой, а на лице Афимьи проступил румянец. Но тут вмешался Герасим:

– Об этом не тревожьтесь. Я все Булату рассказал, и он дело уладит. Он с наместником хорош; ну, и оповестит боярина, что берет паренька из монастырских крестьян учить на зодчего. Москве с руки псковских умельцев переманивать. Пусть тогда игумен наместнику жалуется!

Мысль о том, что надменный Паисий будет посрамлен, порадовала всех, кроме печальной Афимьи. Но, дав слово, она молчала.