Зодчие. Скитания
Шрифт:
– Игумен все равно постарается тебя доехать, – сказал Егор. – Ну, да мы, мужики, тебя защитим. Всем селом заступимся, авось не дадим в обиду…
Решено было тайком собирать Андрюшу, а мальчику продолжать притворяться больным. Герасиму поручалось просить зодчего зайти в село, когда окончится строительство во Пскове.
Глава VII
Бегство
Прошло около месяца. Андрюша изнывал в душной избе, но ему строго-настрого запрещали показываться на улице. Посланец игумена нет-нет, да и наведывался к Илье узнать о здоровье будущего монаха. Но, видя разметавшегося
Мать по ночам обшивала сына в дорогу: днем она боялась работать, чтобы не увидели соседки, – начнется болтовня досужих языков, дойдет до монастыря…
Афимья сшила сыну зимний тулупчик, армячок для лета; все делалось на рост, с расчетом на два-три года. Для лука и стрел был сделан красивый чехол – саадак: без оружия отправляться в дорогу Андрюша не хотел. Сушились сухари, вялилось мясо, коптилась рыба…
Илья подшучивал над женой:
– Твой припас пятерым нести…
– Дорожным людям запас не помешает, – отвечала Афимья.
– На весь век не снарядишь, – неосторожно возразил плотник.
Вспомнив, что она действительно снаряжает сына надолго и, быть может, никогда его не увидит, Афимья помрачнела и замолчала, а Илья раскаялся, что завел такой разговор.
Ожидание, истомившее всех, подошло к концу. В одно из воскресений к Илье пришел Герасим Щуп и, отведя плотника в сторону, таинственно шепнул:
– Готовься: в ночь на середу.
Афимья помертвела, узнав, что только два дня осталось ей провести с сыном, но горе приходилось терпеть молча, и это было еще тяжелее. Только по ночам она давала себе волю и заводила бесконечные причитания, приводившие в отчаяние Илью и Андрюшу.
Во вторник поздним вечером Герасим Щуп ввел в избу низенького пожилого человека в армяке, в потертой меховой шапке. Щуп тут же ушел: зодчему хотелось, чтобы его участие в побеге мальчика осталось тайной для Паисия.
Переступив порог, Булат снял шапку и обнажил лысину, окруженную венчиком седоватых кудрей. Гость приветствовал хозяев чин-чином и сказал глуховатым, но приятным, певучим голосом:
– Подобру ли, поздорову, дорогой хозяин с хозяюшкой?
Илья и Афимья поклонились, коснувшись рукой пола.
– Благодарствуем на добром слове, кормилец! – ответил Илья на приветствие зодчего. – Проходи-ка в передний угол, гостем будешь…
На темном, выдубленном непогодами лице Булата сияли приветливые синие глаза. Андрюша спрыгнул с печи. По правде сказать, все эти недели он побаивался неведомого мастера, который уведет его из родных краев; теперь страх прошел, но Андрюша сильно разочаровался, увидев простого, скромно одетого человека.
Он представлял себе знаменитого зодчего, известного князьям да боярам, совсем иначе. Ему думалось: войдет добрый молодец огромного роста, в парчовом кафтане, в красных сафьяновых сапогах – словом, богатырь из сказки…
Булат прочитал мысли мальчика. Он улыбнулся так сердечно, что Андрюше стало весело.
– Вижу, отрок, не по нраву я тебе пришелся, – молвил зодчий. – А ты на одеяние не гляди! Не одеяние украшает человека, а искусные руки и трудолюбивый нрав. Ты-то работать любишь?
Андрюша молчал.
Илья поспешил принести доски с рисунками сына. Булат рассматривал работы юного художника долго. На темном лице его, покрытом сетью мелких морщин, не было улыбки.
Андрюша зодчему понравился: одет чистенько – в новых сапожках, в холщовых портах и белой рубашке с расшитым воротом; лоб мощный, выпуклый, твердый подбородок, смелые, пристальные глаза.
«Хороший паренек! Жидковат малость, да выправится…»
Отец и сын ждали отзыва о рисунках, сильно волнуясь.
Булат посмотрел на Андрюшу. Мальчик ответил упорным, немигающим взглядом.
– А ты вот что, малый, – заговорил Никита: – ты поличье сделать можешь?
– Что это – поличье?
– Человека нарисовать? Вот хоть бы мамку твою!
– Почто не нарисовать! Могу.
Афимья перепугалась, закрыла лицо руками:
– Али я угодница божья – икону с меня писать!
– Да не икону, – растолковывал зодчий, – это по-иноземному парсуна называется. Их сымают изографы с князей, с бояр. На стенки в горницах вешают…
– Ведь я-то не княгиня, не боярыня! Слыхано ли, с крестьянок поличье сымать!
Кое-как Афимью уговорили.
Булат достал из котомки лист бумаги, тушь, кисточку. Глядя на непривычные рисовальные принадлежности, Андрюша заробел. Неуверенно провел несколько черточек, но скоро освоился.
Наклонившись над листом, он проворно работал кистью.
– Что ж на мамку не глядишь? – спросил Булат.
– Вона! – удивился Андрюша. – Али я ее не видал?
Прошло полчаса. Илья и Никита тихо разговаривали; Афимья возилась у печи, готовя угощенье.
– Сработал! – раздался голос мальчика.
С бумаги смотрело поразительно похожее лицо. Это она, Афимья. Вот ее не по возрасту живые глаза под крутыми дугами бровей, скорбные складки у сухого рта, ее повойник, [21] прикрывающий спрятанные навек волосы…
– Микола-угодник! – попятилась Афимья. – Это же волшебство!
– Не волшебство, – строго поправил Булат, – а дарование! – Зодчий оглядел всех расширенными, засветившимися внутренним огнем глазами. – Слушай меня, человече! Сыну твоему большой талант дан. Зарыть его в землю – тяжкий, незамолимый грех. Скажу, Илья, по правде: хоть и соглашался я Андрюшу в ученики взять по рассказам Герасима, а все же думал – приукрашивает Щуп достоинства отрока, не столь он к художеству способен, как хвалят. Но теперь сам вижу: уж ежели его не учить, то кого учить? Рад, что он со мною пойдет, – я из Андрюши славного зодчего сделаю, коли нам с ним бог жизнь продлит…
21
Повойник – головной убор замужней женщины, который она, по обычаю, никогда не снимала при людях.
Редко появлявшаяся на лице Андрюши улыбка сделала его необычайно привлекательным. Обрадованный отец низко кланялся.
Только Афимья хмурилась. Простая, бесхитростная женщина согласилась расстаться с сыном, твердо поверив, что его ждут почести, богатство. Шутка ли: учиться у зодчего, известного всей Руси!
Но, увидев Булата, Афимья разочаровалась едва ли не больше, чем ее сын: прославленный мастер был одет как бедный крестьянин.
Чуткий Булат понял настроение матери своего будущего-ученика. Обратившись к Афимье, зодчий с улыбкой сказал: