Зодчий. Жизнь Николая Гумилева
Шрифт:
Деньги на выкуп тиража (200 рублей) нашлись — их дал инженер-путеец, действительный статский советник Н. С. Кругликов, брат художницы, «почитатель поэзии». На радостях Гумилев затевает второй номер, но тут спонсорство Кругликова кончается; между тем из тиража первого номера в продаже разошлось, по свидетельству Толстого, лишь тридцать экземпляров. В результате второй номер «Острова» уже не удается выкупить из типографии. Сохранившиеся несколько экземпляров представляют собой библиографическую редкость.
Вся эта история очень характерна. Одной из главных человеческих слабостей Гумилева — до самой смерти! — была страсть к литературно-административной, организационной, редакторской и т. п. работе при полном отсутствии к ней способностей.
Николай Гумилев, 1907–908 годы
Между тем журнал «Остров» был проектом амбициозным,
В первом номере «Острова» напечатаны стихотворения Волошина, Вячеслава Иванова («Суд огня»), газеллы Потемкина, несколько стихотворений Толстого («Трава», «В городе». «Пастух»), цикл «Праздники Пресвятой Богородицы» Кузмина и три стихотворения Гумилева — «Царица», «Воин Агамемнона» и «Лесной пожар». На новое периодическое издание отозвался Ауслендер в «Речи»: «Не может не трогать единодушное стремление учиться и делиться своими достижениями с еще не достигшими, которое объединяет разных, по существу, поэтов, чьи имена представлены на обложке «Острова»…» В «Весах» была напечатана также благожелательная рецензия С. Соловьева.
Обложка первого номера журнала «Остров». Художник Л. С. Бакст, 1909 год
Но был и еще один отклик. Почему-то именно появление первого номера «Острова» вызвало болезненную реакцию некоторых царскоселов. 2 октября (спустя полгода после выхода журнала) в «Царскосельском деле» появляется пьеса «Остов, или Академия на Глазовской улице» (на Глазовской улице, дом 15/18, официально находилась редакция — по месту жительства Толстого). Пьеса была подписана Д. В. О-в, авторами ее были бывший приятель Гумилева Д. И. Коковцев и его отец И. Н. Коковцев [58] (по другим сведениям — Дмитрий Коковцев и П. М. Загуляев, автор фельетона про город Калачев). В числе действующих лиц пьесы были поэт Гумми-Кот, редактор журнала «Остов», — «глаза вареного судака. Тощ», «поэтесса с темпераментом и весом» Пуффи, «кошкодав» Портянкин, «уволенный за пьянство из штабных писарей», щеголеватый Брильянтин Вятич, Макс Калошин, «поэт, сделавший карьеру в веселых местах Парижа. Считается знатоком всех искусств, в особенности — порнографических карточек», Сергей Ерундецкий, «специализирующийся на особенностях сексуальной жизни наших предков-славян», граф Дебелый — «новоявленная знаменитость, подобранная в Париже на «внешних бульварах». Прическа парижских апашей», и Михаил Жасмин — «не любит женщин. Завит, нафабрен, нарумянен. На щеке мушка». Пьеса не отличается сложностью интриги. Участники журнала читают свои стихи (представляющие собой пародии на конкретные стихотворения Гумилева, Городецкого, Толстого, Кузмина, Потемкина и Кривича) и расхваливают друг друга. Пародии Коковцевых по типу напоминают скорее популярные на закате советской эпохи немудреные пародии-фельетоны Александра Иванова, высмеивающие содержание стихотворения, чем изысканные стилистические имитации Измайлова или авторов «Парнаса дыбом». Лишь в случае Толстого объект для пародии взят из «Острова». У Городецкого пародируется «Весна монастырская» — одно из самых известных его стихотворений (из книги «Русь»), у Кузмина — пресловутое «шабли во льду, поджаренная булка». У самого Гумилева объектом пародирования стали целых два стихотворения, оба из «Романтических цветов», — «Жираф» и «Перчатка». Приведем полностью первую из пародий:
58
Судя по всему, Гумилев об авторстве Коковцева не знал: он продолжал время от времени общаться с ним, в том числе на «Вечерах Случевского».
Примечательно, что некоторые мотивы этой пародии предсказывают последующие африканские стихи Гумилева. «Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе…» Не менее забавно другое: обвиняя декадентов в «порнографии» (что было общим местом), отец и сын Коковцевы сами явно предпочитают шутки, относящиеся к «телесному низу», соответствующим образом деформируя вполне целомудренные стихи Гумилева и Городецкого.
«Царскосельское дело» претендовало на статус серьезного печатного органа. Оживленное обсуждение местных новостей сочеталось с интересом к высокой политике. Поддерживая программу октябристов, редакция бурно полемизировала с кадетами по аграрному и другим важным вопросам. Но в «городке» все происходило патриархально, по-домашнему. В том же номере, где был напечатан фельетон Коковцевых, выражалась благодарность кондитеру Голлербаху, спонсирующему женскую чайную «Союза 17 октября» сладкими булочками. Чтобы предлагать читателям такой газеты памфлет против неизвестных им поэтов и фривольные пародии на неизвестные им стихи, надо было иметь в ее редакции очень хорошие связи.
Но вернемся к злополучному «Острову».
Второй номер по составу был едва ли не лучше первого. «То было на Валлен-Коски» и «Шарики» Анненского, «Покойник спать ложится…» Блока, «Родина» Белого — этими вещами альманах открывался. Но и тексты молодых авторов — Толстого, Любови Столицы, Сергея Соловьева — отличались по меньшей мере высокой формальной культурой. Обращает на себя внимание наличие в списке авторов двух киевлян — Бенедикта Лившица (чья фамилия напечатана с ошибкой — Лифшиц) и Владимира Эльснера. Еще одно имя, вероятно, ничем не задержало взгляд немногочисленных читателей — Елизавета Дмитриева. Распространенные в России имя и фамилия под грамотным, умело сделанным сонетом. Ничего особенного… Разумеется, чуть ли не все молодые — последователи Брюсова. Включая и самого Гумилева, тоже давшего один сонет — «Я — попугай с Антильских островов…».
Номер, основная часть тиража которого так и не вышла из типографии, удостоился двух рецензий, напечатанных рядом — на соседних страницах одного и того же журнала. Одна рецензия принадлежала Кузмину, вторая, в нарушение всех принятых литературных условностей, — самому Гумилеву. Гумилев взялся рецензировать им самим изданный (точнее, недоизданный!) журнал, чтобы сказать о том, о чем Кузмин предпочел умолчать, — об Анненском [59] .
Что же было на Валлен-Коски, что привлекло внимание поэта?
А ничего. «Шел дождик из мокрых туч», после бессонной ночи зевали до слез, а чухонец за полтинник бросал в водопад деревянную куклу. Но… «бывает такое небо, такая игра лучей, что сердцу обида куклы обиды своей жалчей». Слово найдено. Есть обиды, свои и чужие, чужие страшнее, жалчее. Творить для Анненского — это уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтоб научить свои уста молчанью и свою душу благородству. Но… он всегда возвращается к своей ране, бередит ее, потому что только благодаря ей он может творить.
59
Холодное отношение Кузмина к поэзии Анненского хорошо видно из его «Дневника» за 1909 г.
Эти слова были напечатаны в третьем (декабрьском) номере журнала, к учреждению которого и Гумилев, и Анненский имели самое прямое отношение; Анненский их прочитать уже не смог.
4
Журнал «Аполлон», оставивший в русской культуре след богатый и яркий, начал выходить в октябре 1909 года. Но зачат он был, если можно так выразиться, в первый день года. Срок беременности был почти нормальным — с небольшим даже перебором, и ребенок появился на свет крепким и долговечным — в отличие от злосчастного «Острова».
Родителем журнала был Сергей Константинович Маковский (1877–1962).
Сергей Константинович происходил из известной художественной семьи. Отец — знаменитый салонный портретист Константин Маковский, дядя — не менее знаменитый передвижник-жанрист Владимир Маковский. «Братья Маковские», принадлежавшие к противоположным школам, для следующего поколения (мирискусников) стали чуть не сиамскими близнецами. Оба они воплощали все самое затхлое и пошлое в изобразительном искусстве конца века. Но Сергей Маковский придерживался вкусов передовых и изощренных. К тридцати годам он был одним из ведущих художественных критиков молодого поколения, видным историком искусства, соредактором журнала «Старые годы». Итогом его деятельности стали трехтомные «Страницы художественной критики» и «Силуэты русских художников». Занимался он и стихотворчеством — писал сонеты в парнасском духе. Его первый сборник (вышедший в 1905-м) был замечен Брюсовым. Позднее (уже в эмиграции) Маковский выпустил еще несколько стихотворных книг, в том числе «поэму в сонетах» «Нагарэль», посвященную памяти Гумилева. Самые поздние (после Второй мировой войны) стихи Маковского не лишены достоинств, но главный след в истории поэзии Маковский оставил в молодости, в 1907 году, когда увел жену у двадцатилетнего Владислава Ходасевича. Кажется, русская муза многим обязана душевному потрясению, пережитому юным покинутым супругом. Язвительное замечание Ауслендера («Маковский был совершенно неграмотным в области современной литературы и очень пленился, узнав, что существует такая модернистская литература») — по меньшей мере сильное преувеличение. Но несомненно, что поэзия в меньшей степени, чем визуальные искусства, относилась к сфере интересов Маковского.