Зодчий. Жизнь Николая Гумилева
Шрифт:
Начался роман; по словам Дмитриевой (к которым надо относиться весьма осторожно), Гумилев сделал ей предложение — она отказала ему, будучи помолвлена с неким Всеволодом Васильевым, инженером, и «связана жалостью к большой, непонятной мне любви».
25 мая Гумилев и Дмитриева выезжают в Коктебель к Волошину. Инициатива исходила от Дмитриевой; впрочем, Гумилев и сам всю весну переписывается с «дорогим Максом Александровичем», упражняясь, как с Вячеславом Ивановым, в сонетах на заданные рифмы. Дмитриева тоже участвовала в этих играх мастеров. Холодные точеные сонеты в духе парнасца Хосе Мария Эредиа — этот жанр был близок молодому Волошину. Гумилев более или менее успешно с ним соперничал.
26 мая они проездом (на полтора дня) посещают Москву, где
Ученические соревнования в сочинении искусных и холодных, несколько вымученных сонетов — как обрамление пылких и (со стороны Дмитриевой) не свободных от экзальтации страстей.
Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его Гумми, не любила имени Николай, — а он меня, как зовут дома, Лиля, — «имя, похожее на серебристый колокольчик»…
Впрочем, ехали они без удобств, вагоном третьего класса — и ехали не одни. Судя по письму Дмитриевой Волошину, ее и Гумилева попутчиками до Москвы были «Майя (Кудашева? — В. Ш.) и ее отец», а дальше — некая Марго.
30 мая в семь утра Гумилев с Дмитриевой прибыли в Феодосию; к середине того же дня они были в Коктебеле.
Коктебельский дом Волошина, построенный в 1903 году, в 1909-м еще не стал местом постоянного летнего отдыха художественной интеллигенции — звездный час его настал в последние предреволюционные, а особенно в нэповские годы, когда за одно лето через коктебельскую «колонию» проходило триста — четыреста человек; тем не менее гостеприимством Макса пользовались многие уже тогда.
В числе тех, кто оказался в Коктебеле в июне 1909 года, был и А. Н. Толстой. Его стихотворное письмо в подробностях воспроизводит коктебельскую идиллию:
Прищурясь, поп лежит в песке, Под шляпою торчит косица; Иль, покрутившись на носке, Бежит стыдливая девица. Стихом пресытившись, поэт На берег ходит и дельфину Вверяет мысли. Зной и свет… Болят глаза, спалило спину… Но вот раскатистый рожок Пансионеров созывает — И кофе (им язык обжег) В штанах хозяйка наливает… Творить расходимся потом. В 12 ровно — час купанья. Затем обед, и на втором, Мой Бог, всегда нога баранья. И чай. Потом гулять идут В деревню, в лавочку иль в горы, И на закате ужин ждут, Кидая нищенские взоры… Но нет, нарушила вчера Наш сон и грусть одноообразья На берегу в песке игра: «Игра большая китоврасья». Описывать не стану я Всех этих дерзких ухищрений, Как Макс кентавр, и я змея Катались в облаке камений, Как сдернул Гумилев носки И бегал журавлем уныло, Как женщин в хладные пески Мы зарывали… Было мило…«В штанах хозяйка» — это Елена Оттобальдовна, мать Волошина, известная своим пристрастием к мужской одежде.
Николай Гумилев. Фотография М. А. Кана. Царское Село, 1909 год
Для Гумилева, который по ходу игры отчего-то «бегал журавлем уныло», все оборачивалось не так весело. Жил он в комнатке длиной шесть с половиной, шириной три с половиной шага, с покатым деревянным потолком на шести балках, с деревянной кроватью и белым столиком, с окнами на Сюрью-Кай и Святую гору. Позднее, после смерти Гумилева, Волошин повесит на двери комнаты нечто вроде мемориальной таблички. Хотя именно из-за злосчастного пребывания в Коктебеле смерть Гумилева могла произойти на двенадцать лет раньше — от руки Волошина. Или смерть Волошина — от руки Гумилева…
Здесь, среди лунного киммерийского пейзажа — бугристых каменных гор, степных трав, галечных пляжей, — сочинял Гумми пресловутые строки про тех, кто «отряхает ударами трости клочья пены с высоких ботфорт», про «королевских псов, флибустьеров», про «капитана с ликом Каина». К «Капитанам» трудно относиться до конца всерьез… Но — по крайней мере — это уже стихи Гумилева в полном смысле слова: они написаны «в образе», они соответствуют литературной и житейской маске, которую Гумилев для себя избрал. (Пока чисто теоретически.) В маске этой много детского. Но если есть беллетристика для юношества — Майн Рид или Фенимор Купер, имеют право на существование специально «подростковые» стихи.
И карлики с птицами спорят за гнезда, И нежен у девушек профиль лица… Как будто не все пересчитаны звезды, Как будто наш мир не открыт до конца!Первой читательницей «Капитанов» была Дмитриева; по ее собственному свидетельству, Гумилев обсуждал с ней каждую строчку. Если так, Дмитриева была конфиденткой тех стихов и тех сторон личности Гумилева, которые были донельзя чужды Анне Горенко. (Ахматова утверждала, что Гумилев «Капитанов» «ненавидел». Не вернее ли предположить, что скорее сама она ненавидела эти стихи?)
Достойно внимания, что строки про властных людей, которые, «бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвут пистолет», рождались на фоне ситуации, достаточно для Гумилева унизительной. Дмитриева все больше времени проводила в обществе Волошина. Гумилев отводил душу, устраивая в своей комнате тараканьи бои. В конце концов Лиля, ничего не объясняя, попросила его покинуть Коктебель.
Дмитриева описывает это так:
…Самая большая любовь моя в моей жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович. Если Н. Ст. был для меня цветением весны, «мальчик»… то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую…
То, что девочке казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно — к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву — я буду тебя презирать».
В действительности Дмитриева и Волошин напряженно переписывались с 1908 года — и это была переписка если не любовная, то на грани влюбленности. Они не раз встречались в Париже и в Петербурге; резонно предположить, что и в Коктебель «маленькая и молчаливая» Лиля поехала не без задней мысли. Во всяком случае, в письме Волошину накануне отъезда она сообщает: «Гум<илев> напросился, я не звала его, но т<ак> к<ак> мне нездоровится, то пусть». Рассуждая совсем уж цинично: учительского жалованья могло не хватить на билет даже в третьем классе, а так за себя и за свою девушку платил, конечно, Николай Степанович.