Зодчий. Жизнь Николая Гумилева
Шрифт:
Физически мощный и красивый 32-летний Волошин вовсе не был непобедимым ловеласом. Напротив, он, судя по его дневнику («История моей души»), страдал мучительными комплексами; для него почти невозможным было физическое сближение с женщиной, к которой он испытывал по-настоящему сильные чувства. Во многом именно это разрушило его первый брак — с М. Сабашниковой (Амори). Возможно (хотя не обязательно), что с Дмитриевой ему удалось преодолеть эти болезненные черты своей природы.
По ее собственным словам, после отъезда Гумилева из Коктебеля она (с июля до сентября) «пережила лучшие дни» своей жизни.
Судя по дневнику Волошина, это были довольно странные дни.
Лиля пришла смутная и тревожная. Ее рот нервно подергивался. Хотела взять воды. Кружка была пуста. Мы сидели на кровати, и она говорила смутные слова о девочке… о Петербурге… Я ушел за водой. Она выпила глоток. «Мне хочется крикнуть»…
— Нет, Лиля, нельзя! — Я увел ее в комнату. Она не отвечала на мои вопросы,
Она показывала рукою на горло. Так было долго, а может, и очень кратко. Я принес снова воды и дал ей выпить. И тогда она вдруг будто проснулась: «Который час?»
— Половина четвертого.
— Половина четвертого и вторник?
— Да, Лиля. («Это час и день, в который умер мой отец», — сказала она позже.)
— Лиля, что с тобою было?
— Не знаю, я ведь спала…
— Нет, ты не спала. — Она мучительно и долго старалась что-то вспомнить.
— Макс, я что-то забыла, не знаю, что. Что-то мучительное. Скажи, ты не будешь смеяться? Нет, если я спрошу. Можно? Я всё забыла. Скажи, Аморя твоя жена?.. Да… И она любила… Да, Вячеслава… Нет, был еще другой человек, ты говорил… Другой… Нет, я всё забыла… Макс, я ведь была твоей… Да, но я не помню… Я ведь уже не девушка… Ты у меня взял… Тебе я всё отдала, только тебе. Ты ведь меня никому не отдашь? Но я совсем не помню ничего, Макс. Я не помню, что я была твоей. Но я еще буду твоей. Ведь никто раньше тебя… Я не помню… <…>
Я называю ей некоторые имена (В. Н.), и она не понимает и не знает их. «Макс, напомни, о чем мы говорили до тех пор, как я заснула».
Девочка — это «дочь Вероника». В. Н. — жених, Васильев. Так до конца и невозможно понять, кем была Елизавета Дмитриева — циничной особой, использующей мужчин, или визионеркой на грани психопатии, не способной отличить реальность от своих фантазий. Скорее второе…
В отношениях Дмитриевой и Волошина важную роль играли их теософские увлечения. Теософия представляла собой несколько более утонченную разновидность эклектической мистики, чем оккультизм Папюса и Элифаса Леви. (Впрочем, утонченность эта относительна: как раз будучи в Коктебеле, Макс и Елизавета посещают некоего «доктора арабских наук Гасана Байрама-Али», который предсказывает им будущее, основываясь на «аравийский наука каббалистика». Все это описывается в «Истории моей души» совершенно всерьез, без малейшей усмешки.) Волошин был увлечен гностическими идеями; Дмитриеву еще в 1908 году глубоко заинтересовали его попытки духовной реабилитации Иуды Искариота.
Если житейские поступки мистически интерпретируются, вроде бы и невозможно оценивать их по нормам бытовой морали. Как в свое время Волошин, парализованный атмосферой Башни, пассивно следил за романом своей жены с Вячеславом Ивановым, так теперь, напротив, он и Дмитриева не видели ничего двусмысленного в своем поведении по отношению к Гумилеву.
В Коктебеле и зародилась Черубина. Волошин впоследствии изложил историю ее возникновения по-своему в тексте, названном «История Черубины» и сохранившемся в записи Т. Шанько.
Маковский, Papa Mako, как мы его называли, был чрезвычайно аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мной — не внести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Mako прочил балерин из петербургского кордебалета.
Лиля — скромная, не элегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты.
Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи письмом. Письмо было написано достаточно утонченным слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли наудачу чорта Габриака [64] . Но для аристократичности чорт обозначил свое имя первой буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу «де»: Ч. де Габриак.
Впоследствии «Ч.» было раскрыто. Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на Ч., пока наконец Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины [65] .
64
Корень изогнутой формы, напоминавший черта, — «Габриах». Такой корень Волошин подарил Дмитриевой, между собой они называли его Гаврюшкой.
65
Рассказ «Тайна телеграфного столба». Сюжет его — иной.
Изображение Маковского тенденциозно, дальнейшая же история игр, в которые коктебельские любовники играли с Papa Mako, нуждается в уточнении. Волошин рассказывает, как Маковскому сообщали (через «княгиню Дарью Владимировну», родственницу де Габриаков, — ее изображала Лидия Брюллова) о болезни Черубины или намекали на ее намерение уйти в монастырь, а Дмитриева, придя на заседание Академии стиха, наблюдала
В то время как в воображении Волошина и Дмитриевой рождался образ роковой аристократки, Гумилев, покинув Коктебель, отправился в Люстдорф под Одессой, где проводила лето Анна Горенко, чтобы сделать ей очередное (пятое по счету) предложение и получить пятый отказ. Именно в эту встречу Анна сказала ему: «Не люблю, но считаю Вас выдающимся человеком». Николай Степанович улыбнулся и спросил: «Как Будда или Магомет?» Сравните разговор у Мережковских в начале 1907 года.
Между тем Дмитриева утверждает, что и после возвращения из Коктебеля (то есть в сентябре-ноябре 1909-го) Гумилев продолжал любить ее (не зная о ее романе с Волошиным) и несколько раз делал ей предложение. Но «я собиралась замуж за Волошина». В конце концов, получив очередной отказ,
в «Аполлоне» он остановил меня и сказал: «Я прошу Вас в последний раз: выходите за меня замуж». Я сказала: «Нет!»
Он побледнел. «Ну тогда вы узнаете меня».
Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н. С. на Башне говорил бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н. С., говорил ли он это. Он повторил мне в лицо.
В волошинской «Истории…» понятие «бог знает что» раскрывается: Гумилев якобы рассказывал всем о «большом романе», который был у него с Дмитриевой, — «в самых грубых выражениях». Нет никакого сомнения, что именно Дмитриева изложила своему другу такую версию событий. Волошин был влюблен: вполне достаточное основание, чтобы принять на веру слова любимой, которая рассказывает о нанесенном ей оскорблении. Даже если знаешь по опыту, что она плохо умеет отделять свои фантазии от яви. Конечно, о разговоре в мастерской Брюлловой (и о тех оскорбительных для Дмитриевой разговорах, которые Гумилев якобы вел на Башне и в других местах) Волошин услышал не от Гюнтера: в «Истории…» он пишет, что немецкий поэт «был с Гумилевым на «ты» и, вероятно, на его стороне».
Как обстояло все на самом деле, мы уже знаем. «Принцесса Елизавета» зачем-то рассказывает Гюнтеру лживую и сентиментальную историю о себе и Гумилеве, как будто нарочно провоцируя оскорбление, а потом, чтобы объяснить случившееся в глазах окружающих (а может быть, и в своих собственных), придумывает еще одну новеллу, также отдающую бульварным романом и такую же неправдоподобную. Никаких предложений осенью 1909 года Гумилев ей, по всей вероятности, не делал, и трудно представить себе, чтобы он «из мести» сплетничал об отказавшей ему девушке.
Как раз в эти месяцы он, опять отвергнутый Анной, без особых видов на успех ухаживал за молодой художницей Надеждой Савельевной Войтинской, нарисовавшей его самый знаменитый (а возможно, и лучший) портрет. Как вспоминает Войтинская, «он проповедовал кодекс средневековой рыцарственности… Меня он всегда называл «дамой». Ни капли увлечения ни с его, ни с моей стороны, но он инсценировал поклонение и увлечение. Это была чистейшая игра». Игра не совсем безобидная: Войтинская, гуляя с Гумилевым и своей подругой в Териоках по берегу моря, «бросила что-то на лед… Вот, рыцарь, достаньте эту штуку. Лед подломился, и он попал в ледяную воду в хороших ботинках». Это происходило, вероятно, в ноябре — если не весной 1910-го, когда Гумилев уже был женихом Анны Горенко.