Золотая братина: В замкнутом круге
Шрифт:
Подъехал третий автобус, и из него из обеих дверей посыпались представители Черного континента: ослепительные улыбки, темпераментные жесты, яркая одежда. И еще автобус… Чинно выходят в основном пожилые люди, неторопливая немецкая речь.
– Так у нас каждый день, – заметил Кирилл Захарович. – Интерес к народному русскому искусству огромен. Должен подчеркнуть, у иностранных туристов больше, чем у соотечественников. К сожалению.
Забродин рассматривал немецких туристов.
– Господа старики – наши с тобой ровесники, – задумчиво сказал
– Может быть, – перебил Любин, – может быть, как раз то, что ты думаешь. И это прекрасно. В этом высшее предназначение искусства: примирение, покаяние…
– Да, да, – согласился Глеб Кузьмич. – Это французы? «Все понять, все простить».
– Воистину так, – откликнулся Любин.
Подъехал следующий автобус. Из распахнувшихся дверей выходили, весело переговариваясь, люди разных возрастов, разномастно и ярко одетые, с фотоаппаратами и кинокамерами.
– Говорят, кажется, по-норвежски, – отметил Кирилл Захарович. – Значит, они.
Забродин и Любин подошли к автобусу. Из передних дверей выпорхнула молоденькая девушка в тесных джинсах, быстро обернувшись, что-то сказала, и ей подал руку дряхлый старик, появившийся в дверях. Девушка помогла старцу выйти из автобуса. Сзади его поддерживал молодой человек с кинокамерой через плечо.
– Алексей Григорьевич! – негромко окликнул Любин.
Старик стал оглядываться по сторонам, близоруко щурясь. Да, это был граф Оболин. Но что с ним сделало время! Высохшая фигура, согбенная спина, иссеченное морщинами аскетическое лицо, седые волосы. Кирилл Захарович почувствовал спазм, сжавший горло. Теперь они стояли друг напротив друга: граф и Забродин с Любиным.
– Постойте, постойте! – возгласил Алексей Григорьевич. – Я сам… Сам узнаю. Вы Любин. Любин Кирилл Захарович. Мы с вами вчера говорили по телефону. А вы…
– Глеб Кузьмич Забродин, – подсказал Любин.
– Глеб Кузьмич… Все вспомнил. Осло, Берлин… Все, все… Позвольте, господа, обнять вас и расцеловать по-русски.
У графа Оболина слезы выступили на глазах.
– Вы мне, Алексей Григорьевич, вчера преподнесли сюрприз – ваш приезд, – сказал Любин. – А я вам – сегодня: помимо братины – встреча с Глебом Кузьмичом.
– И у меня для вас, граф… – Забродин покашлял: першило в горле. – Сейчас. – Он вынул из кармана пиджака бумажник, из бумажника – целлофановый пакетик, из пакетика – медальон на золотой цепочке. – Возьмите, Алексей Григорьевич.
Граф Оболин трясущимися руками осторожно, не веря глазам, взял медальон, рассматривал его несколько мгновений и вдруг начал судорожно целовать.
– Дарья… Дарьюшка… – шептал он. – В нем мой портрет… в молодости. Открывается с секретом, здесь, сзади. Сейчас… – Но Алексей Григорьевич не сумел открыть медальон. – Ладно… Потом… В ту ночь… В ту нашу первую ночь я подарил ей… Дарьюшка… Любовь моя…
– Мы похоронили ее вместе со своими товарищами, – тихо проговорил Забродин, – в Германии, в земле Баден, в двадцати километрах от города Лаупенен и в восьми – от швейцарской границы.
– Да, да! Я знаю… Мне писали. Только место захоронения, было сказано в письме, неизвестно.
– Оно известно и отмечено на карте, – сообщил Глеб Кузьмич. – Вы ее получите. И может быть, немецкие власти вам разрешат…
– Дай-то бог! – воскликнул граф Оболин. – А я… Как только прочитал, что «Золотая братина» выставлена в музее, я тут же попытался приехать. Но не получил визы в вашем посольстве. Как я хотел попасть на суд! Увидеть Никиту на скамье подсудимых… И… Да простит меня Бог! Увидеть, как он примет смертный приговор…
– Он принял его достойно, – сказал Забродин.
– А вообще… – граф Оболин подыскивал нужные слова, – как он вел себя на процессе? Поймите, господа! Я простил Никиту! Я простил всех… Но все равно… Это не чувство мести, нет!.. Не знаю… Видеть хотел. Он признал себя виновным?
– Да, – кивнул Любин, – Никита Никитович Толмачев признал себя виновным. Во всем.
– Ему дали последнее слово? – спросил Алексей Григорьевич.
– У вашего бывшего дворецкого была единственная просьба: он молил разрешить ему перед смертью взглянуть на «Золотую братину».
– И ему разрешили?… – прошептал граф Оболин.
– Сначала отказали, – пояснил Забродин. – Но мы с Кириллом Захаровичем настояли, убедили. Последняя просьба Никиты Толмачева была удовлетворена: он, за несколько дней до вынесения приговора, увидел «Золотую братину» под бронированным стеклом.
– А теперь ее увижу я… – прошептал граф Оболин.
– Что же, Алексей Григорьевич, – подытожил Кирилл Захарович, – идемте!
Они вернулись в кабинет директора через час. Потрясенный, граф молчал. Молчали и Любин с Забродиным.
– Я счастлив! – тихо заговорил Алексей Григорьевич. – Счастлив!.. Она – в России. В России! Так и должно быть. А я… Нет, сразу, сейчас – не могу… Простите…
– Вы о чем говорите, граф? – не понял Забродин.
– Дайте мне лист бумаги и ручку.
Кирилл Захарович передал графу Оболину и то и другое. Граф Оболин сел за директорский стол и стал писать. Рука его дрожала. Наконец была поставлена последняя точка.
– Прошу вас, Кирилл Захарович!
На листе бумаги было написано (с буквой «ять»):
«Я, граф Алексей Григорьевич Оболин, удостоверяю, что через четверть века после моей кончины блюдо из сервиза „Золотая братина“, находящееся у меня, будет передано Музею народного искусства в Москве моими потомками, о чем будет сделана соответствующая запись в моем завещании.
Граф А. Г. Оболин.
Москва,
8.08.1957 г.».
Глава 52
Смертник и его потомок
В кабинете Ивана Кирилловича Любина зазвонил телефон. Директор музея поднял трубку.