Золотая цепь
Шрифт:
– Охотно верим, – сказал Эстамп.
– Такой чек стоит всякой утонченности, – провозгласил Томсон, – и я первый благословляю наносимое мне оскорбление.
– Ну, что там… – с ненавистью сказала Дигэ.
Она выступила вперед, медленно подняла руку и, смотря прямо в глаза дон Эстебану, выхватила чек из руки, где он висел, удерживаемый концами пальцев. Дон Эстебан опустил руку и посмотрел на Дюрока.
– Каждый верен себе, – сказал тот, отвертываясь. Эстамп поклонился, указывая дверь.
– Мы вас не удерживаем, – произнес он. – Чек ваш, вы свободны, и больше говорить не о чем.
Двое
Тогда меня коснулась рука, я поднял голову и с горьким стыдом увидел ту веселую молодую женщину, от которой взял розу. Она смотрела на меня внимательно с улыбкой и интересом.
– О, простота! – сказала она. – Мальчик, ты плачешь потому, что скоро будешь мужчиной. Возьми этот, другой цветок на память от Камиллы Флерон!
Она взяла из вазы, ласково протянув мне, а я машинально сжал его – георгин цвета вишни. Затем я, также машинально, опустил руку в карман и вытащил потемневшие розовые лепестки, которыми боялся сорить. Дама исчезла. Я понял, что она хотела сказать этим, значительно позже.
Георгин я храню по сей день.
XIX
Между тем почти все разошлись, немногие оставшиеся советовались о чем-то по сторонам, вдалеке от покинутого стола. Несколько раз пробегающие взад и вперед слуги были задержаны жестами одиноких групп и беспомощно разводили руками или же давали знать пожатием плеч, что происшествия этого вечера для них совершенно темны. Вокруг тревожной пустоты разлетевшегося в прах торжества без восхищения и внимания сверкали из-за черных колонн покинутые чудеса золотой цепи. Никто более не входил сюда. Я встал и вышел. Когда я проходил третью по счету залу, замечая иногда удаляющуюся тень или слыша далеко от себя звуки шагов, – дорогу пересек Поп. Увидев меня, он встрепенулся.
– Где же вы?! – сказал Поп. – Я вас ищу. Пойдемте со мной. Все кончилось очень плохо!
Я остановился в испуге, так что, спеша и опередив меня, Поп должен был вернуться.
– Не так страшно, как вы думаете, но чертовски скверно. У него был припадок. Сейчас там все, и он захотел видеть вас. Я не знаю, что это значит. Но вы пойдете, не правда ли?
– Побежим! – вскричал я. – Ну, ей, должно быть, здорово тяжело!
– Он оправится, – сказал Поп, идя быстрым шагом, но как будто топтался на месте – так я торопился сам. – Ему уже значительно лучше. Даже немного посмеялись. Знаете, он запустил болезнь и никому не пикнул об этом! Вначале я думал, что мы все виноваты. А вы как думаете?
– Что же меня спрашивать? – возразил я с обидой. – Ведь я знаю менее всех!
– Н е о ч е н ь виноваты, – продолжал он, обходя мой ответ. – В чем-то не виноваты, это я чувствую. Ах, – как он радовался! Тс! Это его спальня.
Он постучал в замкнутую высокую дверь, и, когда собирался
Я увидел прежде всего сидящую у кровати Молли; Ганувер держал ее руку, лежа с высоко поднятой подушками головой. Рот его был полураскрыт, и он трудно дышал, говоря с остановками, негромким голосом. Между краев расстегнутой рубашки был виден грудной компресс.
В этой большой спальне было так хорошо, что вид больного не произвел на меня тяжелого впечатления. Лишь присмотревшись к его как бы озаренному тусклым светом лицу, я почувствовал скверное настроение минуты.
У другого конца кровати сидел, заложив ногу на ногу, Дюрок, дон Эстебан стоял посредине спальни. У стола доктор возился с лекарствами. Капитан Орсуна ходил из угла в угол, заложив за широкую спину обветренные, короткие руки. Молли была очень нервна, но улыбалась, когда я вошел.
– Сандерсончик! – сказала она, блеснув на момент живостью, которую не раздавило ничто. – Такой был хорошенький в платочке! А теперь… Фу!.. Вы плакали?
Она замахала на меня свободной рукой, потом поманила пальцем и убрала с соседнего стула газету.
– Садитесь. Пустите мою руку, – сказала она ласково Гануверу. – Вот так! Сядем все чинно.
– Ему надо спать, – резко заявил доктор, значительно взглядывая на меня и других.
– Пять минут, Джонсон! – ответил Ганувер. – Пришла одна живая душа, которая тоже, я думаю, не терпит одиночества. Санди, я тебя позвал, – как знать, увидимся ли мы еще с тобой? – позвал на пару дружеских слов. Ты видел весь этот кошмар?
– Ни одно слово, сказанное там, – произнес я в лучшем своем стиле потрясенного взрослого, – не было так глубоко спрятано и запомнено, как в моем сердце.
– Ну, ну! Ты очень хвастлив. Может быть, и в моем также. Благодарю тебя, мальчик, ты мне тоже помог, хотя сам ты был как птица, не знающая, где сядет завтра.
– Ох, ох! – сказала Молли. – Ну как же он не знал? У него есть на руке такая надпись, – хотя я и не видела, но слышала.
– А вы?! – вскричал я, задетый по наболевшему месту устами той, которая должна была пощадить меня в эту минуту. – Можно подумать, – как же, – что вы очень древнего возраста! – Испугавшись собственных слов, едва я удержался сказать лишнее, но мысленно повторял: «Девчонка! Девчонка!»
Капитан остановился ходить, посмотрел на меня, щелкнул пальцами и грузно сел рядом.
– Я ведь не спорю, – сказала девушка, в то время как затихал смех, вызванный моей горячностью. – А может быть, я и правда старше тебя!
– Мы делаемся иногда моложе, иногда – старше, – сказал Дюрок.
Он сидел в той же позе, как на «Эспаньоле», отставив ногу, откинувшись, слегка опустив голову, а локоть положа на спинку стула.
– Я шел утром по береговому песку и услышал, как кто-то играет на рояле в доме, где я вас нашел, Молли. Точно так было семь лет тому назад, почти в той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет в живых. Услышав эту мелодию, я остановился, закрыл глаза, заставил себя перенестись в прошлое и на шесть лет стал моложе.