Золотая чашка

Засодимский Павел Владимирович

— Ну, чего вы там уставились! Эй, вы! Вот я вас! — крикнул старик и, взяв свой длинный веревочный бич, с треском рванул им по воздуху.

Коровы не расходились и замычали еще жалобнее.

— Тьфу ты, пропасть! Да что они всполошились? — проворчал пастух и, отложив в сторону незакуренную трубку, нехотя побрел через поляну. — Знать, какую-нибудь мертвечину оглядели…

— Подхожу я, — рассказывал он вечером своим кошаевцам, — и вижу, братцы вы мои, лежит в траве мальчишечка, лежит этак бочком, одну руку под голову подвернул. Лежит, не шевелится, ровно мертвенький. Лицо белое, — ни кровинки, губы посинели, руки, ноги все исцарапаны, волосенки

всклокочены, ровно путаный лен. Рубаха порвана, у штанов по низу клочья висят. И без шапки! А в руке липовую палочку зажал — крепко таково… Смотрю я, братцы, и дивлюсь на него. Откуда парнишка взялся? Вижу, что не наш, не кошаевский. Наших-то лоботрясов ведь всех знаю. Дальний, думаю, забеглый — видно, в лесу заплутался! Наклонился я к нему, потрогал за голову. Голова — теплая. Ну, думаю, ладно! Малец-то, значит, еще жив. Только, знать, попритчилось ему что-нибудь в лесу. Отогнал я коров-то, стал ему голову водой мочить, растирать руки, ноги. И отощал же, миляга! И долго я этак, братцы, провозился с ним. Наконец, очнулся. Увидел он меня и заплакал. «Что это, — говорю, — дитятко, с тобой? Откуда ты взялся? Откуда к нам забрался?» А он мне: «Дай, — говорит, — дедушка, поесть!» А у самого слезы-то так и катятся. Жаль мне его тут стало. Вот как жаль! «Ну, вот, — говорю, — родной, и ладно, в добрый час! Поешь-ка, — говорю, — лучше, — Христос с тобой!» Дал ему хлебушка (корки-то со мной были!). Поел, миляга, — пить запросил. Только вот беда: сам идти не мог, — знать, уж больно притомился. Почитай, всю дорогу волок его на себе. Вон ведь в чем только, братцы, душа держится!

И старик указал на мальчугана, сидевшего на приступочке у Аксиньиной избы.

Кошаевцы — стар и мал — обступили мальчугана и стали спрашивать: кто он, откуда и как забрался к ним в лес. Мальчуган отвечал сбивчиво; он — сын лесника с Липняговского кордона, давно бродит по лесу, заблудился. От слабости он часто впадал в дремоту и тихо бредил. Кошаевцы оставили его в покое.

Через день после того один соседний лесник заехал к Гурьянову и сообщил о том, что кошаевский пастух нашел в лесу какого-то мальчугана.

— Жив?! — вскрикнула Харитина, побледнев и всплеснув руками.

— Сказывали, что был жив, а теперь не знаю, — ответил лесник. — Больного, говорят, нашли в лесу, еле ноги передвигал…

Григорий молча поднялся с лавки и вышел из хаты. Торопливо оседлал своего Серого и вихрем вылетел за ворота. Он, казалось, весь ушел в одну мысль, в одно горячее, страстное желание — найти сына живым. Он понукал Серого. Однако это было излишним — Серому как будто сообщились горячность и нетерпение всадника, и он, против своего обыкновения, несся по узкой лесной дороге во весь дух, разметав по ветру свою густую, темно-серую гриву, только придорожные березы и ели мелькали в глазах лесника…

Встречные, изредка попадавшиеся Гурьянову, при виде его бешеной скачки и сильно возбужденного лица, думали, что «должно быть, лес горит!»

Всю дорогу опасения и страхи томили лесника. Жив ли Тимоха? Застанет ли он его в живых? Ну, Серый! Неси, неси скорей! Выноси, голубчик! Мелькают ели, мчится Серый, топот раздается по лесу.

Через час Серый, тяжело дыша и весь в пене, подскакал к кошаевской околице.

— Где тут, говорят, мальчика нашли? — спросил Гурьянов первого встретившегося ему на улице коптевского крестьянина.

— Нашли, нашли, брат. Точно! — ответил тот. — У тетки Аксиньи он. Вон слева крайняя изба! А ты что?

Но Гурьянов, молча кивнув

ему головой в знак благодарности, уже мчался, поднимая пыль, далее по улице. Круто осадив коня перед указанной ему избушкой, лесник соскочил с седла и, заглянув в полутемные сенцы Аксиньиной хаты, остановился на пороге. Там, на земляном полу, на каком-то разостланном тряпье, полулежал, прислонившись к бревенчатой стене, его Тимоша. Исхудалый, бледный, со впалыми глазами. Голубые глаза его от худобы казались теперь еще больше, и еще глубже и серьезнее казался их взгляд.

— Батя! — вздрогнув, прошептал мальчуган, увидев отца.

— Ну, вот, — подходя к нему, промолвил лесник, украдкой проводя рукой по глазам. — Эх, ты, Тимоха… Глупыш ты! Право, глупыш.

Григорий присел на землю к сыну и положил ему руку на плечо.

— Чего удумал! А! — ворчал он, а губы его между тем дрожали, и в глазах светилась радость. — Нешто хорошо по лесам-то этак бегать? Что добрые-то люди скажут? Ровно, скажут, зверюга… Глупыш ты. Вот что!

— Я, батя, чашку… — начал было Тимоша, припадая отцу на грудь.

— Чашку, чашку! — передразнил его отец. — Ну, что ж! Чашку новую можно завести, а то и без чашки, Бог даст, проживем. Э-эх, ты!..

И лесник своей грубой, загорелой рукой погладил сынишку по его мягким льняным волосам. К более нежным ласкам Гурьянов не был привычен.

Тетки Аксиньи в ту пору не было дома, старуха копалась у себя в огороде, но вскоре воротилась в избу. Гурьянов от души сказал старухе «спасибо» за то, что она приютила и приголубила его мальчишку. Он обещал еще побывать у них в Кошаеве и повидаться с пастухом.

Желание Тимоши исполнилось. Он ехал верхом на Сером, сидя впереди отца; он сам держал поводья и правил лошадью. Григорий одной рукой придерживал его за пояс, Тимоша мызгал (подстегивал), дергал поводьями, махал рукой на Серого. Но Серый устал, не обращал на него ни малейшего внимания и, не ускоряя шага, спокойно помахивал хвостом в ответ на все его понуканья.

В ту ночь спокойно спали в хате лесника.

Поутру, как водится, Григорий встал всех раньше и поглядел на сынишку. Тимоша легко и ровно дышал во сне; румянец, как прежде, проступал у него на щеках. Здоровье и силы возвращались в молодое тело.

Тимоша раскидался, и его голая ножонка свесилась с лавки. Отец потихоньку поправил его и заботливо, осторожно прикрыл своим армяком, хотя в избе и без того было тепло. Вот она — «золотая-то чашка»! Вот кого надо беречь!

Прошло лето красное, прошла осень с ее грязью и ненастьем, встала белая зима и пушистым снегом запорошила землю.

«Золотая чашка», натворившая столько бед, мало-помалу забылась — и снова спокойно и мирно пошла жизнь в хате лесника.

По-прежнему зимними вечерами, сидя за пряслицей (приспособление для ручной, веретенной пряжи), Харитина стала сказывать сказки Тимоше. И в каждой сказке, как водится, рано ли, поздно ли речь заходила о дремучем лесе, о мальчике, брошенном братьями в лесу, или о девочке, завезенной на дровнях в лес отцом по наущенью злой мачехи. Тимоша слушал, затая дыхание, вспоминал свои странствования по лесу, свои ночевки на деревьях и в дупле старого дуба — и в те минуты крепче прижимался к матери.

А Харитина, с видом настоящей сказочницы, хладнокровно взирающей на правых и виноватых, тихо, невозмутимо вела свой рассказ.

…За окном ветер шумит. А в хате уютно, тепло. На столе ночник горит красным пламенем. Тихо жужжит веретено, нитка прядется, сказка тянется…