Золотая гондола
Шрифт:
Затем он так же внезапно отпустил ее и отвернулся, встав к ней спиной. Паолина не двигалась, пораженная до такой степени, словно ее низвергли с небесных высот обратно на землю, и только пальцы ее коснулись губ, которые он целовал.
– Простите меня, – произнес сэр Харвей хриплым от волнения голосом.
– Значит, вы... любите меня... хотя бы немного?
Голос Паолины донесся до него как будто издалека.
Он был тихим, нежным и полным простодушного удивления, похожим на голос ребенка, которого разбудили от невыразимо чудесного сна.
– Забудьте
– Но почему? – спросила она. – Теперь я смогла разобраться в своих... чувствах и поняла то, что мне следовало бы понять... уже давно. Я... люблю вас.
Тут он обернулся к ней, взгляд его был грустным, губы искривились, словно от едва сдерживаемой боли.
– Не говорите так, – произнес он резко. – Это неправда.
– Нет, это на самом деле так, – ответила Паолина тем же отстраненным тоном, сияющие глаза преобразили ее лицо, придавая ему выражение такой необыкновенной красоты, что невозможно было отвести от нее взора.
– Это чистая правда, – настаивала она. – Наверное, я полюбила вас с того самого мгновения, как мы с вами встретились впервые. Однако я не понимала этого. Я только мучилась, ревновала и чувствовала себя несчастной, так как боялась не угодить вам. Но я не обманула ваших ожиданий, скажите мне, что нет!
Девушка протянула к нему руки. Вопреки собственной воле, словно не в силах сопротивляться непреодолимому влечению, сэр Харвей снова приблизился к ней и обнял ее – медленно, почти против желания, пока не потерял над собою власть.
– О Боже мой! Боже мой! – воскликнул он и снова поцеловал ее – на этот раз неистово, пылко и требовательно. Он осыпал поцелуями ее губы, веки, щеки, крохотную жилку, бившуюся у основания белой шеи.
– Я люблю вас! – выговорил он наконец тихим, дрожащим от страсти голосом. – Я боролся против этого чувства, пытался подавить его, но это оказалось выше моих сил. Я люблю вас!
Паолине показалось, что весь мир вихрем завертелся вокруг нее и затем вдруг замер. Она ждала этого всю свою жизнь, стремилась к этому, мечтала об этом, пусть даже не отдавая себе отчета, но потребность в любви всегда жила в ее душе, маня ее в неведомые дали, куда ее влекло бессознательно и все же непреодолимо. Это было осуществлением всех ее самых заветных желаний и грез, то чувство, без которого жизнь ее не могла стать полнокровной и которое могло подарить ей такое безграничное счастье, какое в ее представлении вряд ли могло существовать в целом свете.
– Я люблю вас!
Паолине оставалось только прильнуть щекой к плечу сэра Харвея с чувством удовлетворения, которое выходило за грани физического и могло порождаться только жизнью духа.
– Я люблю вас!
Казалось, слабое эхо этих слов еще было слышно в комнате даже тогда, когда они оба молчали.
Сэр Харвей снова поцеловал ее и вынул булавки из золотистых волос девушки, давая густым локонам упасть на плечи, чтобы он мог спрятать в них свое лицо.
– Я так часто мечтал об этом раньше, –
На продолжительное время они забыли обо всем, кроме того страстного, неистового чувства, которое струилось по их жилам, вызывая трепет при одном прикосновении или взгляде друг на друга. Затем, словно не в состоянии больше удержаться на ногах, они уселись рядом на краю кровати сэра Харвея и он поцеловал каждый пальчик на руке Паолины, мягкие, нежно-розовые ладони и крохотные жилки на запястьях.
– Я люблю их все, – сказал он, – потому что они – часть вас и они совершенны так же, как и вы – само совершенство.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Паолина вдруг произнесла:
– Герцог! Мы совсем забыли о герцоге! – В ее голосе снова послышались нотки панического страха.
Сэр Харвей глубоко вздохнул, как будто он тоже только сейчас вспомнил о герцоге. Одни в маленькой комнате, они находились на вершине счастья, и весь окружающий мир словно бы не существовал вовсе. Теперь они снова ясно ощутили нависшую над ними угрозу.
– Нам надо уехать отсюда! – воскликнула Паолина. – О, мой дорогой, я не могу позволить ему причинить вам вред сейчас!
– Он не причинит мне вреда, – ответил сэр Харвей почти машинально, одновременно поднявшись с места. – Мы сошли с ума, – произнес он резко. – Вы сами понимаете, что это невозможно. Как я мог быть настолько безрассудным, чтобы признаваться вам в любви, когда мы оба знаем, что для нас эта любовь навсегда останется лишь недостижимой мечтой?
– Но почему? Почему? – стояла на своем Паолина.
– Потому, что вам известно, кто я такой, – ответил сэр Харвей. – Я не подхожу вам в мужья – так же, как, впрочем, и любой другой женщине.
– Но я же люблю вас, – произнесла она умоляюще.
– И я вас люблю, – эхом отозвался он. – С самого начала я противился этому чувству. Должно быть, я понял это в тот самый день, когда мы сидели рядом на голых камнях утеса и само небо было похоже на ореол вокруг вашей золотистой головки. Я еще подумал тогда, что мне никогда прежде не приходилось видеть другого такого лица, которое было бы не только красивым, но и одухотворенным.
– В тот первый день вы были так добры ко мне, – пробормотала Паолина чуть слышно.
– Если бы я обладал даром предвидения, мне бы следовало бежать оттуда за милю прочь, а не взваливать на себя заботу о вас, – продолжал сэр Харвей. – Возможно, я понял, что меня пленила не только ваша красота, но и ваше сердце.
Он расхаживал по комнате, не сводя глаз с Паолины.
– Я очень внимательно наблюдал за вами, Паолина. Вы – одно из тех небесных созданий, которых любой мужчина мечтает встретить на своем пути в образе женщины. Вы нежны и великодушны, добры и сострадательны и обладаете многими другими достоинствами, о которых большинство женщин забывают, так как, по их мнению, только одна красота имеет значение. И в то же время вы так прекрасны, что ваш образ всегда остается со мной, где бы я ни был, даже в моих снах.