Золотая кровь

Вечером в пятницу 16 октября 186... года в замке Банат [1] состоялся бал, на подготовку к которому ушло более трех столетий. Правда, сугубо церемониальной стороне, внешнему блеску и великолепию этого события отводилось второстепенное значение. Основные же усилия и время были потрачены на то, чтобы, взрастив и смешав несколько линий крови смертных, получить редчайшую из эссенций, выдержанный напиток непревзойденного аромата и букета – Золотистую. Трясясь ночами в поездах и каретах, днем останавливаясь на постоялых дворах, изо всех уголков Европы съезжались члены Семьи, чтобы принять участие в церемонии Сцеживания. И вот, облачившись в блестящие вечерние платья и фраки, – кое-кто в сопровождении смертных слуг, которые, хоть и были по-своему красивы и хорошо одеты, на фоне хозяев казались серенькими пони, чей удел – вести на беговую дорожку чистокровных, – они собрались в бальной зале, напоминавшей пещеру. Ее мшистые каменные своды покоились на контрфорсных арках, освещалась она десятками серебряных светильников, а доминантой ее интерьера был камин таких

размеров, что в нем вполне можно было зажарить целого медведя. Среди собравшихся гостей были представители де Чегов и Валеа – ветвей, в ту пору враждовавших между собой из-за земель. Но в эту ночь все разногласия были оставлены и воцарилось шаткое перемирие. Звенел смех, велись изысканные беседы, кружились в танце пары, и со стороны могло показаться, что это царственные особы из сотни разных стран собрались на какое-то пышное торжество, а не вампиры слетелись на свое сборище.

Но разговоры отдельных гостей выбивались из общего праздничного настроя. У камина стояли двое мужчин и женщина, пламя отбрасывало на их лица красноватый свет. Они обсуждали спорную тему: не следует ли Семье, гонимой врагами, перебраться на Дальний Восток, в непроходимые первозданные места, куда еще не ступала нога человека и где их племя труднее было бы обнаружить. Эту идею отстаивал старший из двух мужчин, Роланд Агенор, основатель рода Агеноров, чье положение летописца и историка Семьи усиливало убедительность его доводов. Высокий, аристократической внешности, с густой седой шевелюрой, он был похож на отставного офицера или достигшего пика своих возможностей элегантного атлета зрелых лет. Его противницей в споре была госпожа Долорес Каскарин-и-Рибера, смуглокожая красавица с черными волосами до пояса и хищными чувственными чертами лица. Фактически она выступала от имени реакционно настроенной части Семьи, считавшей, что в борьбе нельзя ни просить, ни давать пощады, – эта позиция воплощала в себе традиционное презрение Семьи ко всем смертным. Третьим в этой группе был Мишель Бехайм [2] , худощавый молодой человек, ростом еще выше, чем Агенор, с волнистыми каштановыми волосами и необыкновенными большими черными глазами, придававшими его лицу почти женскую утонченность и страстность и укреплявшими впечатление, что он всегда готов разразиться какой-нибудь пылкой речью, – правда, сейчас он находился в полной растерянности. Пользуясь покровительством Агенора, он не мог не держать сторону историка. В то же время его совсем недавно приняли в Семью, он был среди слабейших ее членов – не прошло и двух лет с ночи его посвящения кровью, и ему невозможно было устоять перед красотой и пылом госпожи Долорес, перед яркой, обольстительной мощью традиции, дух которой стоял за ней. Он поймал себя на том, что невольно кивает ее словам, не в состоянии отвести взгляда от смуглых выпуклостей ее грудей и изгиба жестоких сочных губ, вдруг представив себя с ней в постели, в самых разных позах. Стоя рядом с ней, он совсем потерял чувство реальности, и, когда Агенор призвал его дать отповедь какому-то утверждению госпожи, Бехайм вынужден был признать, что потерял нить ее рассуждений. Агенор неодобрительно взглянул на него, а госпожа Долорес презрительно рассмеялась.

– Роланд, я сомневаюсь, что он произнес бы что-нибудь стоящее, – сказала она.

– Прошу прощения, – начал было Бехайм, но Агенор не дал ему договорить:

– Пусть мой юный друг не так давно с нами, однако, позвольте заверить вас, он обладает весьма проницательным умом. Известно ли вам, что до своего посвящения он успел добиться должности начальника сыскного отдела парижской полиции? Полагаю, в его возрасте еще никто не достигал таких высот.

Госпожа Долорес изобразила всем своим видом почтение.

– В нашем споре опыт полицейского совершенно бесполезен.

На этот раз начавшего говорить Агенора перебил Бехайм:

– Сударыня, при всем к вам уважении, хотел бы заметить – не требуется ни богатого опыта, ни искусного ума, чтобы прийти к заключению о неминуемости перемен – как во всем мире, так и в Семье. Едва ли благоразумно придерживаться принципа «Смерть или бесчестие», особенно если принять во внимание, что он полностью лишает нас возможности отстаивать свою честь в будущем.

– Вы еще не услышали песнь вашей крови, – сказала госпожа Долорес. – Это очевидно.

– Неправда! – возразил Бехайм, не уверенный, впрочем, говорит она о чем-то реальном или просто прибегает к метафоре. – Ваши доводы целят в мою гордость, мое чувство чести. Но даже честь и гордость не должны существовать в отрыве от действительности, иначе они – лишь измышления тщеславного ума. Как вам доподлинно известно, изобретены лекарственные средства, позволяющие нам обойтись без темного сна и иных живописных неприятностей, что столь долго сопутствовали нашему состоянию, и таким образом мы можем заниматься

чем нам заблагорассудится и в дневное время – пока на нас не падает свет. И недалек тот час, когда наши ученые мужи, возможно, из тех, что уже сейчас трудятся на службе у моего господина, – он кивнул на Агенора, – откроют способ, который позволит нам свободно разгуливать днем. Это неизбежно. А с такими переменами не должны ли и мы сами полностью измениться? Полагаю, должны. Мы вынуждены будем пересмотреть нашу роль в делах мира. Думаю, когда-нибудь мы откажемся и от нашего нынешнего отношения к смертным, объединившись с ними в грандиозных начинаниях. Возможно, нам никогда не удастся сделать это с полной искренностью, открыв им, что мы собой представляем. Но пусть хоть как-то.

– Перспектива шляться под солнечными лучами меня не слишком соблазняет, – ответила госпожа Долорес. – Что же касается объединения с людьми в чем-либо, кроме как утолять ими свой голод, – у меня нет слов, чтобы выразить свое омерзение. А потом вы еще предложите нам советоваться с коровами на пастбище. Примерно то же по гнусности своей.

– Мы все когда-то были смертными, сударыня.

– Чувствуется влияние Агенора.

– На меня никто не влияет, – вспылил Бехайм. – Изволите доказательств – буду рад их представить.

Лицо госпожи Долорес на миг исказил гнев, который сменило изумление.

– Дерзость порой забавна, – процедила она. – Но берегитесь – она не всегда будет встречена столь благосклонно.

Ее глаза, устремленные на Бехайма и раскрывшиеся чуть шире, слегка потемнели, в них прибавилось блеска; казалось, они одновременно затаили угрозу и обещали страстные ласки. По его плечам пробежала дрожь, и он вдруг как будто стал маленьким, ослабел, словно съежился под неодобрительными взглядами огромной толпы, но ему было понятно – это не что иное, как действие пристального взгляда госпожи Долорес. В нем читался весь груз прожитых ею лет – согласно молве, двухсот девяноста – и грозный запас накопленной силы. Он был беспомощен перед ней, как загипнотизированная змеей птица, которую ужасает и в то же время притягивает уготованная ей судьба. Казалось, лицо ее и все тело изломались, будто отраженные в воде, да и сама бальная зала словно искривилась, темные пространства разрослись, пламя свечей заколыхалось мигающими огненными кинжалами, все вокруг приняло очертания бредовой грезы – меж групп рослых изящных привидений, словно вышедших из какого-то видения Эль Греко, уходили вдаль призрачные коридоры. И вдруг кошмар рассеялся так же быстро, как перед тем пришел, он растворился бесследно, предоставив его самому себе, как ребенка, проснувшегося среди ночи и обнаружившего, что сбросил на пол одеяла, под которыми было так жарко, отчего и приснился дурной сон.

– В своем сценарии вы упускаете из виду ту печать страсти, которой отмечена наша природа, потребность владеть и властвовать, – продолжила госпожа Долорес как ни в чем не бывало.

Бехайму, не успевшему еще окончательно прийти в себя, не сразу удалось привести в порядок мысли, но надменное выражение лица госпожи Долорес подстегнуло его и помогло обрести твердую почву под ногами.

– Я ничего не упускаю из виду, – ответил он. – И не отрекаюсь от своей природы. Теперь я принадлежу Семье, и так тому и быть. Однако я склонен иначе, нежели вы, трактовать сущность состояния, в котором мы пребываем. В то время как вы упорно утверждаете, что неведомыми злыми божествами нам дозволено творить все, что угодно, я смею полагать, что мы поражены недугом, самые яркие симптомы которого – жажда человеческой крови и долголетие. У нас уже есть некоторые доказательства этого. Я, конечно же, имею в виду открытые представителями рода Валеа вещества, что время от времени образуются в крови смертных и, очевидно, являются одним из факторов, позволяющих немногим избранным остаться в живых после смертельного укуса и таким образом породниться с Семьей.

– Долголетие! – повторила за ним она. – Тускловатое словцо для обозначения бессмертия.

– Сударыня, вам куда больше, чем мне, известно о наших Тайнах. Но даже вы, надеюсь, не будете отрицать, что имеются некоторые сомнения относительно характера этого так называемого бессмертия. Потому-то и важно изменить те взгляды на наше состояние, которых вы придерживаетесь. Если мы хотим достичь настоящего бессмертия и избежать тех гротескных превращений, что несет с собой жизнь, длящаяся много веков, нам нужно лечиться от этой болезни в надежде смягчить ее долгосрочные последствия. Если мы и дальше будем считать себя непредсказуемыми повелителями ночи, изменчивыми господами и госпожами, которые, при всей своей силе, пылая этим болезненным жаром, обречены на ужас такого существования, то мы в точности такими и останемся. Это, конечно, может утолить показную жажду саморазрушения, но и только. По моему мнению, в крайностях насилия и жестокости мы не столько следуем велению нашей природы, сколько потворствуем эмоциям, сопутствующим больному сознанию. Действительно, мы уже не принадлежим к смертным. И у меня нет желания вернуться в их число. Как и вы, как все мы, я полюбил эту лихорадку. И все же я не думаю, что некоторое видоизменение нашего поведения погубит нашу природу.

– Вы еще дитя, чтобы судить об этом, – сказала госпожа Долорес. – Да, вы говорите с большим воодушевлением, но ведь ясно, что вы марионетка, которой управляет образ мыслей вашего хозяина. Возможно, вы и способны ощутить кое-что из того, что чувствую я, но вам незнакома острота этих переживаний. Вы не познали еще имена теней, неотступно преследующих нас.

– Быть может, вы и правы. Но можно сказать и иначе: причина в том, что симптомы болезни, странности восприятия и тому подобное у меня не зашли столь далеко, как у вас, – Бехайм поднял руку, предупреждая ее возражения. – Сударыня, мы можем спорить до бесконечности. Логика – инструмент гибкий, и мы оба сумеем выстроить с его помощью нужный нам обман. Но я к этому не стремлюсь. Все дело в трактовке, и я лишь предлагаю вам попытаться понять мою точку зрения ради того, чтобы облегчить наш удел. Согласитесь: приверженность традиционным взглядам в последнее время скорее мешала, чем помогала нам. И что плохого в том, чтобы допустить возможность иного, более перспективного пути развития?