Золотая моль
Шрифт:
С тех пор в штольнях и проходках он уже не столько смотрел по сторонам как инженер, сколько как старатель.
И находил. Небольшие, грамма по два-три, самородки.
Постепенно их накопилось много, но что с ними делать, он не знал.
А тут еще показательный процесс по делу о хищении золота над тем самым коллегой. В особо крупных размерах.
Приговорили беднягу к расстрелу.
Ночью, крадучись, Сарыч вышел к шахтным отвалам и выкинул все свои золотые накопления.
Выкинул, но мечта осталась.
В его сердце уже пустил ростки золотой дьявол. И судьба молодого Сарыча прослеживалась Четко: хищение — суд — тюрьма… жизнь покалеченная.
Спас случай. На отчетном собрании молодого коммуниста неожиданно выбрали секретарем парткома.
Произошло это так.
Инструктор Анадырского крайкома привез, конечно, кандидата в секретари — должность-то была освобожденная. Но чужого прокатили, да так, что и надежд не оставили.
— Хорошо, — разозлился инструктор, — выбирайте своего, если есть у вас кандидат.
И выбрали Сарыча. А что — молодой, толковый, энергичный. Таким и дорогу.
Для Сарыча это было неожиданным и ненужным. Его уже приглашали в Магадан, в аппарат СВЗ. Город, нормальные условия быта и работы… прежде всего для Луизы. Но он категорически отказался. Строптивца, как это было заведено, вызвали в крайком, надавили вплоть до исключения из рядов и очернения биографии, и Сарыч сдался. Он летел из Анадыря в громыхающем пустом грузовике и со страхом думал, как он будет объяснять все Луизе.
Объяснять не потребовалось.
— Я это знала, — сказала она. — Я знаю, что ты, в общем-то, слабак. И немного трус. Но ты в этом не виноват — таким вырос и таким мне достался. Судьба-
Слова были горькие, обидные. Он. запротестовал, но после долгого размышления осознал ее правоту. Он вспомнил, как на четвертом курсе на танцевальном вечере в честь Международного женского дня один из студентов, Фарик, стал нагло приставать к Луизе. Из своих ребят никто бы этого не посмел — знали, что у Сарыча и Луизы роман… Но чернокожий Фарик был подданным Сомали и даже наследником какого-то мелкого принца. За иностранцами такого ранга обычно присматривало КГБ, и всякая несанкционированная акция в их отношении жестоко наказывалась — вплоть до исключения и заключения.
Сарыч просчитал, чем может все кончиться, и не вмешался.
Трус — это тот, кто думает о последствиях.
Герои не просчитывают ситуацию. Они бросаются в драку сразу, подчиняясь мощному импульсу. Как знать, если бы они
стали считать, может быть, и воздерживались от необдуманных поступков. И в истории не было бы Фермопил и многого другого.
Тогда он едва не потерял Луизу.
…Но сейчас она сказала:
— Ты должен бороться. Теми же методами. Кстати, Вен-дышев сейчас главным ревизором в МВД.
И Сарыч вспомнил о Вендышеве. Они на Чукотке вместе работали, а северная дружба не забывается.
.. Тогда новая должность Сарычу понравилась.
Во-первых, условия. Просторный, светлый и теплый кабинет… Это вам не шахта после отладки, где только в противогазе и пройдешь. Оклад, квартира, даже персональный автомобиль полагался: рудник раскинулся на десятки километров, пешком не побегаешь.
Во-вторых, люди… власть над людьми. Что ни говорила приятно, когда все к тебе по имени-отчеству и с уважением. И хотя ты понимаешь, что уважение это больше к должности, все равно приятно.
Но самое главное и неожиданное оказалось в том, что Сарыч вдруг обнаружил в себе неведомую до сих пор способность понимать людей.
Больше того, он видел их насквозь, и это не было преувеличением.
Наверное, черта эта присутствовала в нем и раньше: с долей большей или меньшей вероятности он мог прогнозировать действия своих подчиненных в карьере или, как это было ранее, в спорте, товарищей по команде… Но тогда эта его сила заслонялась рядом других обстоятельств, дел и проблем. Здесь же на приеме перед тобой сидел просто человек. Зачастую даже беспартийный.
— Я ведь, товарищ секретарь, почему к вам пришел, — говорил Чередниченко, старый диспетчер с первой шахты. — У нас странные дела стали твориться в коллективе.
И он долго рассказывал об этих делах, в которых не было ничего странного. Кто-то приходил с похмелья, кто-то умудрялся глотнуть прямо в забое. А взрывник уносил домой не-взорвавшиеся заряды — рыбу глушить.
Сарыч терпеливо слушал, а слушая, наблюдал.
Глаза диспетчер не прятал, но и прямой взгляд его поймать оказалось невозможным. Руки еш все время были в движении, а правая то и дело дергала в самых острых местах рассказа за мочку уха. Как будто рассказчик сам себя останавливал: ври, да не завирайся. В тоне его выпирала искренность, но слова были гладкими, безличными, как будто все это он заучил заранее.
«Врешь ты, брат, все, — думал Сарыч. — А почему?»
И сам себе ответил: зависть. Сосед водку пьет, а я закодирован — не могу. Страшно. Взрывник по бабам ходит и получает втрое больше, чем я. И вообще, все вы… в том числе и ты, партагеноссе…
— Вы что, немец?
Чередниченко как-то странно дернулся и онемел. Потом неожиданно сказал:
— Я свои ошибки молодости давно перед Родиной искупил.
Не прощаясь, вылетел из кабинета.
— Какие такие ошибки? — мимоходом спросил Сарыч у секретарши в приемной, вежливой очкастой Анны Кузьминичны. Она все про всех знала.
— Полицаем он был, вот какие… И сидел здесь, в Омчаке. А сейчас на всех доносы пишет, думает, люди не догадываются.
Потом добавила:
— Это он к вам на разведку приходил… как, мол, новый человек на него отреагирует,
Приходила бабка Галя, старожил поселка.
— Машину мне бы дал секретарь, до Певека. Уезжаю я. Насовсем.
— Что так, Галина Васильевна?
— Дочка зовет, — охотно рассказывала старуха. — Совсем, говорит, с внуком замучилась.
Сарыч слушал ее неторопливый говорок, и невысказанная старушечья обида и печаль ощутимым облаком окутывала его. Каждый год по весне уезжала бабка Галя «насовсем» к непутевой дочке и каждый год осенью, аккурат к Покрову, присмиревшая и тихая возвращалась обратно — благо на ее комнатенку в бараке никто не посягал.