Золотая ветвь
Шрифт:
Финикийцы исполняли песнь в честь Лина во время сбора винограда; так, по крайней мере, если верить сообщению Гомера, обстояли дела в Малой Азии. Это обстоятельство, если прибавить к нему предание о Силее, свидетельствует о том, что в древности виноградари обходились с прохожими чужаками примерно так же, как жнец Литиерс. Предание гласит, что лидиец Силей силой принуждал прохожих работать на его винограднике, пока наконец не явился Геркулес, который убил его и с корнем вырвал его виноградные лозы, В своих основных чертах это предание сходно с преданием о Литиерсе, хотя ни труды древних авторов, ни современные народные обычаи не дают возможности восстановить его в деталях. Вероятно, песнь о Лице пели и финикийские жнецы, раз Геродот сравнивает это песнопение с „Манеросом“, который, как мы убедились, был причитанием египетских жнецов над сжатым хлебом. Лин, кроме того, отождествлялся с Адонисом, между тем как есть основания считать этого последнего по преимуществу богом хлеба. Так что причитание о Лине, распеваемое во время жатвы, идентично причитанию об Адонисе: речь в обоих случаях идет о стенаниях жнецов по случаю смерти хлебного духа. Но в то время как Адонис, подобно Аттису, превратился в величественный мифологический образ, ставший предметом поклонения и оплакивания в блестящих городах далеко за пределами его родной
Аналогия с преданием о Литиерсе и с народными обычаями европейских и первобытных народов наводит на мысль, что когда-то убитый дух хлеба (мертвый Адонис) был представлен человеком, приносимым в жертву. В пользу такого предположения говорит харранская легенда, согласно которой Таммуз (Адонис) был убит своим хозяином, который перемолол его кости на мельнице и развеял их по ветру. В Мексике, как мы уже видели, во время жатвы раздавливали человека между двумя камнями, а в Африке и в Индии пепел и другие останки принесенной жертвы развеивали в полях. Впрочем, возможно, что приведенная харранская легенда была всего лишь мифической аллегорией размола муки на мельнице и разбрасывания семян. Есть основания предположить, что лжецарь, которого каждый год во время праздника Закеев в Вавилоне предавали смерти шестнадцатого числа месяца лус, служил воплощением самого Таммуза. Вероятно, историк Бероз,{115} который сообщает об этом празднике и о времени его проведения, пользовался македонским календарем, потому что свой исторический труд он посвятил сирийскому царю Антиоху Сотеру, а в его время македонский месяц лус соответствовал месяцу таммузу по вавилонскому календарю. Если эта догадка верна, то представление о том, что лжецаря в качестве бога предавали смерти на празднике Закеев, получает статус доказательства.
Мы располагаем куда более многочисленными данными о том, что в качестве представителя духа хлеба, умерщвляемого в Египте (то есть мертвого Осириса), выступал приносимый в жертву человек, которого участники уборки урожая убивали на ноле жатвы и оплакивали в погребальном песнопении, — человек, которому греки по языковому недоразумению дали имя Манерос. Отзвук человеческих жертвоприношений, которые когда-то приносили египтяне в рамках культа Осириса, дошел до нас в предании о Бусирисе. О Бусирисе известно, что он был египетским царем, приносившим чужестранцев в жертву на алтаре Зевса. Учреждение этого обычая связано с голодом, который в течение девяти лет поражал египетскую землю. Некий провидец родом с острова Кипр убедил Бусириса, что, если каждый год приносить человека в жертву Зевсу, голод прекратится. Вот при каких обстоятельствах Бусирис ввел это жертвоприношение. Но когда в Египет прибыл Геркулес и его потащили к алтарю, чтобы принести в жертву, герой разорвал оковы и предал смерти Бусириса вместе с его сыном. Итак перед нами предание, повествующее о том, как египтяне каждый год приносили в жертву человека для того, чтобы избежать неурожая. Здесь подразумевается, что пренебрежение этой жертвой поведет к новому неурожаю, предотвратить который и было целью жертвоприношения. Пауни, как мы уже знаем, также верили, что непринесение человеческой жертвы при закладке семян в землю повлечет за собой полный неурожай. Бусирисом на самом деле звался город (pe-Asar, что значит „дом Осириса“), который этим наименованием был обязан тому, что в нем находилась могила Осириса. Известно, что на этой могиле приносили в жертву рыжеволосых людей, а их пепел при помощи веялок рассеивали на все четыре стороны. Принесение людей в жертву на могиле Осириса подкрепляется свидетельством памятников.
В свете вышесказанного египетское предание о Бусирисе поддается вполне последовательному и правдоподобному объяснению. На ежегодной жатве хлебный бог Осирис был представлен чужаком, чей цвет волос (рыжий) делал его подходящим символом спелого хлеба. Этого представителя предавали смерти на поле жатвы: жнецы оплакивали его смерть, вознося одновременно моление о том, чтобы дух хлеба ожил и со свежими силами вернулся (m^a^a-ne-ra — манерос) на следующий год. В заключение жертву или какую-то ее часть сжигали, и пепел в целях оплодотворения полей развеивали по ветру с помощью веялок. В данном случае выбор жертвы из-за ее сходства с хлебными колосьями, которые она должна изображать, хорошо согласуется с вышеописанными мексиканскими и африканскими обычаями, У женщины, которая принимала смерть в качестве Матери Хлеба (ее мексиканцы приносили в жертву в середине лета), волосы равным образом были выкрашены в цвета хлеба — красный и желтый; на ней, кроме того, была картонная митра, увенчанная перьями, колышущимися как султаны маисовых колосьев. Во время праздника богини Белого Маиса мексиканцы, напротив, приносили в жертву прокаженных. Римляне, чтобы нейтрализовать пагубное влияние Сириуса и вырастить золотые колосья хлеба, приносили весной в жертву щенят рыжей масти. Язычники Харрана также выбирали жертвы луне, солнцу и другим светилам ради их предполагаемого сходства с небесными телами. К примеру жрец, одетый в красное и выпачканный кровью, приносил рыжеволосого, краснощекого человека в жертву „красной планете Марсу“ в храме, выкрашенном в красный цвет и задрапированном красными тканями. Эти и подобные им примеры уподобления жертвы богу или природному явлению, которое он символизирует, основаны в конечном счете на принципе гомеопатической, или подражательной, магии: при этом исходят из того, что легче всего достичь поставленной цели при помощи жертвоприношения, имеющего сходство с результатом, на достижение которого оно нацелено.
В рассказе о том, что части тела Осириса были рассеяны по всей стране и захоронены Исидой в разных местах, слышен, вероятно, отголосок обычая, сходного с тем, который соблюдают конды, — обычая расчленения тела жертвы и захоронения его отдельных частей в полях, часто на расстоянии многих миль друг от друга.
Ключом к таинствам Осириса является, по-моему, меланхолический плач египетских жнецов, год за годом, вплоть до завоевания Египта римлянами, оглашавший их родные поля и возвещавший о смерти бога хлеба, грубого прообраза Осириса. Аналогичные причитания раздавались на полях жатвы в Западной Азии. В произведениях древних они фигурируют под названием песнопений, но, судя по структуре имен Лин и Манерос, состояли они всего лишь из нескольких слов, произносимых на одной протяжной ноте и слышных поэтому на значительном расстоянии. Звучные и протяжные кличи такого рода, одновременно издаваемые несколькими сильными голосами, производили, должно быть, потрясающее впечатление и, конечно, не могли не привлечь внимание путника, до слуха которого они доносились. Эти многократно повторявшиеся звуки было, вероятно, довольно легко расслышать даже на большом расстоянии. Для уха грека, путешествовавшего по Азии и Египту, эти звуки, как правило, не заключали в себе никакого смысла, и он, естественно, мог принять их за имя человека (Манероса, Лина, Литиерса, Борма), к которому обращались жнецы. А если ему доводилось посетить за время своего путешествия несколько стран, например Вифинию, Фригию, Финикию и Египет, во время сбора урожая, у него появлялась возможность сравнить жатвенные причитания разных народов. Из этого нетрудно уяснить себе, почему греки столь часто подмечали и сравнивали эти жатвенные возгласы. Будь это обычные песни, их нельзя было бы расслышать на столь значительном расстоянии и они не могли бы привлечь внимание такого числа путешественников. Более того, даже если бы они достигли ушей путника, он не смог бы так отчетливо разобрать их слова.
До недавнего времени аналогичные крики издавали жнецы в Девоншире при выполнении обряда, в точности напоминающего те, в которые, если мы не ошибаемся, уходит своими истоками культ Осириса. Вот в каких словах описывает эти вопли и эти обряды автор, живший в первой половине XIX века: „На большинстве ферм на севере графства Девон по окончании уборки пшеницы у участников жатвы был в ходу обычай „оплакивания шеи“. Этот обычай соблюдают почтя без исключения на всякой сколько-нибудь крупной ферме в этом районе. Вот как это выглядит. Кто-нибудь из стариков или вообще людей, хорошо знакомых с совершаемыми по такому случаю по случаю жатвы последних колосьев пшеницы обрядами, обходит все копны и набирает небольшой пучок лучших колосьев. Он красиво раскладывает колосья и с большим искусством сплетает их. Эта-то плетенка и зовется пшеничной „шеей“ или пшеничными колосьями. По окончании жатвы жнецы, вязальщики снопов и женщины, по очереди отхлебнув из кувшина, становятся в круг. В центре круга человек стоит с „шеей“, которую он обнимает обеими руками. Сначала он наклоняется и опускает плетенку к земле; при этом все мужчины снимают шляпы и, держа их обеими руками, тоже дотрагиваются ими до земли. Затем все они, медленно выпрямляясь и поднимая руки со шляпами над головами, одновременно издают очень протяжный и гармоничный крик. То же проделывает человек с „шеей“. Это повторяется троекратно. После этого они так же протяжно и медленно, с особой мелодичностью и чувством трижды выкрикивают: „Wee yen, way yen!“ Этот крик сопровождается теми же телодвижениями, что и предыдущий… Трижды повторив слова „шея“ или „wee yen“ и „way yen“, все разражаются громким, радостным смехом, подбрасывают. в воздух шляпы и кепки, выделывают антраша, а в иных случаях целуют девушек. Потом кто-то из участников хватает „шею“ и со всех ног пускается к усадьбе, где у порога его ожидает доярка или кто-нибудь из женской прислуги с ведром воды наготове. Если человеку с „шеей“ удается проникнуть в дом незамеченным, он получает право поцеловать девушку, но в случае неудачи девушка опрокидывает ему на голову все содержимое ведра.
Тихим осенним вечером оплакивание „шеи“ на расстоянии производит чарующее впечатление, куда более приятное, чем крик турецкого муэдзина, приведший в такое восхищение лорда Байрона, который отдал ему предпочтение перед колокольным звоном в христианских храмах. Мне один или два раза довелось услышать это причитание в исполнении двух десятков мужских голосов, иногда к ним присоединялось равное число женских. Около трех лет тому назад, когда шла уборка хлебов на возвышенных местах, ночью моего слуха достигли шесть или семь „плачей по шее“, хотя, насколько мне известно, некоторые из них раздавались на расстоянии более четырех миль. Тихим вечером их иногда можно слышать на значительном расстоянии“.
Миссис Брей также вспоминает, как, путешествуя по Девонширу, „она видела группу жнецов, образовавших кружок на возвышенности, с поднятыми над головами серпами. Жнец, сидевший в центре, держал в руках пучок хлебных колосьев, перевязанных цветами. Жнецы трижды прокричали хором что-то вроде: „Arnack, arnack, arnack, we haven, we haven, we haven“. Домой они возвращались в сопровождении женщин и детей, с криками и пением. По замечанию слуги, сопровождавшего госпожу Брей, „это было старинное народное гулянье в честь духа жатвы“. Arnack, we haven, замечает госпожа Брей, на девонширском наречии, очевидно, означает: „Шея у нас в руках“.
А вот еще одно сообщение, записанное в 1839 году в городе Труро: „Так вот, когда в Хелигане скошены хлеба, местные крестьяне и служанки собираются перед домом: последний сноп, который они приносят с собой, украшен лентами и цветами, а в одном месте перевязан так туго, что походит на шею. Пришедшие изо всей мочи кричат: „Наша (или моя) сторона, наша сторона“, после чего доярка передает „шею“ старосте. Взяв „шею“, он троекратно выкрикивает громким голосом: „Она у меня, она у меня, она у меня“. Другой крестьянин не менее громко выкрикивает: „Что это у тебя? Что это у тебя? Что это у тебя?“ Первый отвечает: „Шея, шея, шея“. После этого все присутствующие принимаются истошно кричать. Эта церемония повторяется трижды. Прокричав с поразительной силой в последний раз, все отправлялись ужинать, плясать и распевать песни“. Согласно другому сообщению, по окончании жатвы „все выходили в поле, сплетали и перевязывали лентами „шею“, танцевали вокруг нее и тащили ее на общую кухню, где был накрыт стол к ужину“. Слова были такие же, как в предыдущем сообщении, да еще: „Эй, эй, держи-лови. Поймал, поймал, поймал!“ „Шею“ подвешивали в сенях. Другой источник сообщает, что один из крестьян пулей летел с поля с последним снопом, а остальные преследовали его с сосудами с водой и старались окатить сноп водой, прежде чем он достигнет амбара.
„Шеей“ духа хлеба в этих обычаях считается отдельный пучок колосьев, обычно это последний сноп, которому отсекают „голову“ во время жатвы. „Шеей“ или „гусиной шеей“ жители графства Шропшир также называли последний клочок хлебных колосьев, оставшихся стоять посреди сжатого поля. Такие колосья сплетали между собой, и жнецы с расстояния десяти-двадцати шагов бросали в них серпами. О том, кому удавалось срезать этот пучок, говорили, что он „свернул шею гусю“. „Шею“ приносили жене фермера, которая сохраняла ее до следующего сбора урожая на счастье. Жители окрестностей города Трев говорили о человеке, сжавшем остаток хлеба, что „он свернул шею козлу“. В Фаслене (на реке Гэрлох, в графстве Думбартон) остаток хлебных колосьев называли „головой“. В Аурихе (Восточная Фрисландия) о человеке, сжинающем последний сноп, говорят, что он „отрезает заячий хвост“. Жнецы во Франции, скашивая последний кусок поля, иногда выкрикивают такие слова: „Мы поймали кошку за хвост“. В Бресе (Бургуня) последний сноп символизирует лисицу. По соседству с ним оставляют несжатыми десяток-другой колосьев в виде хвоста, и каждый жнец, отступая на несколько шагов назад, запускал в них серпом. Тот, кому удавалось подрезать колосья, „отрезал лисий хвост“, и в его честь все остальные выкрикивали слова: „You cou cou“ („Шея, шея“).