Золотаюшка
Шрифт:
— Ты меня очень обрадовал, друг. Да вот ведь в чем дело. Я об этом давно уже знаю. Твоя сестра, как в поле хороший луг, а цветка нету. Уяснил?
— Я что?! Я только передал. Начальству виднее.
— Ладно. Ты вот давай-ка составь рапорт вовремя. А Поле скажи: на день рождения обязательно приду.
С Полиной он виделся часто, но не дома, а на работе в мартеновском цехе. Чтобы лишний раз повидать Баюшкина, она сама приносила из экспресс-лаборатории лист с анализом пробы, молча подавала ему, опускала глаза и чего-то ждала, слова ласкового какого, а он только похлопывал
Она краснела и уходила.
Сегодня она пришла в своем синем халате, коротком и тесном. «Добреет все, — отметил Баюшкин. — Вот бы нашелся парень ей впору!» — и почему-то подумал о себе.
Анализ стали показывал хорошие результаты.
Плавка была выдана строго по графику, с отличной маркой.
Ему подумалось: «А бывает ли марка человеческой души и, если есть, как достичь, чтобы и она была высоколегированной, такой же крепости, бойцовской, в общем».
Полина, румяная, порывистая, толклась на площадке среди шума, радостного и гордого говора сталеваров, обнимала брата и, уходя, вдруг неожиданно влепила при всех свой накрашенный поцелуй в щеку Баюшкина.
Все по-доброму рассмеялись.
А он вспомнил о Флюре и заторопился домой.
Сегодня у Флюры последний экзамен, а завтра она будет свободна и они обязательно должны встретиться. Неделя всего прошла, а он уже затосковал. Не то, чтобы очень, но просто было некоторое душевное неравновесие и сердце как бы не на месте.
В душевой Баюшкин старательно смыл «накрашенный» поцелуй Полины по случаю сталеварской победы и из проходной прямо вошел в голубые вечерние струи дождя.
Он шел навстречу этому дождю по бетонному старому мосту, весело чертыхаясь.
Разбушевавшийся ливень загнал его в блестящий красно-желтый трамвай № 0037, полупустой и молчаливый. Баюшкин, разморенный и усталый, задремал на холодном кожаном сиденье. Под железную трамвайную стукотню ему вдруг представилось, будто забрели они с Флюрой на Магнит-гору, аж на самую ее вершину. До этого они целый день кружили по городу и его окраинам, а потом устало прилепились к этой легендарной горе. Он не знал: возможно, это было обычаем каждому горожанину взойти на ее вершину и оттуда посмотреть на город, отыскать взглядом свой дом или трубы родного цеха на заводе. Что ж, хороший обычай, серьезный, душевный. Он бы всем посоветовал исполнять его, а женихам и невестам — в обязательном порядке. Пройдя по осенней огненной тополиной улице вверх, Флюра и Федор вошли в пустую березовую рощу.
Березы, голые, белотелые, стояли на их пути. Баюшкин и Флюра слышали тихий звон, который исходил от стволов, печально дрожал в стылом воздухе. Флюра, осторожно ступая по сухим желтым листьям, тянула Федора за руку все выше и выше, и он шел за ней, шел туда, куда она вела, куда-то к небу. Туда, где на фоне осеннего неба четко стояла сквозная треугольная железная вышка. Этой не холодно, как березам. Этой было все равно.
Баюшкин недоумевал, почему Флюра тащит его на самую вершину, но она молчала, только приложила палец к губам. Наверное, там, на вершине Магнит-горы, хотела сообщить ему, что наконец-то ей удалось, как говорят, ликвидировать академическую задолженность, что по английскому все «о’кей», что теперь она студентка второго курса, а посему можно песни петь и идти за город, в степь, к небу, куда глаза глядят…
Около вышки Федор укутал Флюру плащом, обнял за маленькие плечи, прижал к своему теплому боку, и они вместе, разом, взглянули с вершины на землю. Их взору открылась большая земля со степью и Уральскими горами, городом и заводом.
— Так вот где мы живем, Флюра!
— Да. Ну а теперь поцелуй меня.
…Проснулся Баюшкин от толчка в плечо, Первое, что он увидел сразу, — веселое лицо рыжей кондукторши. Она по-доброму смеялась.
— Вставай, гражданин! Вроде трезвый, а все остановки проспал. Хороший сон видел?
— Точно, милая. Эх, славный сон приснился!
— Ну, тогда за это бери второй билет.
— А где мы?
— Кольцо.
Он крякнул, рассмеялся и вышел в теплый молоденький дождичек. «Смотри-ка, ливень-то я и проехал».
У него было такое настроение, словно надел на плечо радугу или подхватил на свои могучие руки тонущего и вынес на берег…
Первое, что он увидел дома, — на самом важном кактусе расцвел цветок. Он лучился среди шипов, ярко-белый с розовым цветом, был таким нежным, таким необычным, словно родилась во Вселенной новая звезда.
Он прошел в другую комнату. Там у окна одиноко сидела его матушка, ворожила со спицами и что-то пела, вязала, в общем.
— А вот и я! — весело поздоровался он и вздохнул, словно в чем виноват перед ней, и добавил:
— Сегодня у нас был особый день…
Первое, что она спросила прокурорским тоном, было:
— Ну, сын, сколько сегодня выдал за смену?
Он засмеялся и ответил степенно, как на рапорте:
— На сто процентов! Ма, а что это у нас в доме тишина?
Мать пристально посмотрела на него, отметила его веселость и добродушие, залюбовалась им и просто объяснила:
— Так ты же всех моих подруг сам проводил.
— Разве? Кхм… Я только тех, кто сватать любит.
— Ну, ладно. Мои гости никуда не денутся. Одна на вокзале, другая на базаре, как говорят.
— Подавай на меня в товарищеский суд.
Мать рассмеялась, а он смотрел на ее седую голову, на золотые очки, скрывающие полуслепой взор, и хотел грохнуться перед ней на колени и просить запоздалого прощения за проказы в детстве, за вины в отрочестве и иную непутевость в молодости, во всех прошедших годах.
— Хоть бы ты, сын, полюбил кого. А?
Он засмеялся, мол, чего нету — того нету, а мать разгладила пальцами свои брови и вздохнула:
— Любовь… была она у меня однажды. Вот и родился ты.
Кашлянула, хитро улыбнулась и пропела, перебирая спицы:
Она была полна печали. Слеза из глаз ее катит.Поправила на переносье очки, опять вгляделась в сына, решила:
— Сейчас ужинать будешь. Чай сегодня я крепкий заварила.