Золотаюшка
Шрифт:
Отец Жени, прихрамывая и низко приседая к земле, показывал Косте километровые огороды и сад — «парк культуры», как он его называл, на спуске к реке, с тяжелыми желтыми яблоками, присматривался к молодому парню, интересовался работой и советовал: «Иди в сталевары. Пора!»
Однажды Костя провел целый день у них в доме, вернее, работал вместе со всеми. Женя была злой, ни с кем не разговаривала. Косте было приятно бросать в ведра розовые булыжники картофеля, относить полные мешки и корзины в подвал, в котором стояли кадки с солеными огурцами и помидорами, и он думал, что это здорово,
Потом его позвали обедать. Он долго мыл черные руки, обмылок выскальзывал из ладоней, как рыба, и Косте было странно оттого, что у них он жестоко устал, больше, чем у горячей мартеновской печи.
На столе было вдоволь разной еды, крупные куски мяса и много водки.
Женя нервничала. Костя ел и дивился: все было невкусным. Он думал, что его усталость не оттого, что было тяжело, а оттого, что всего было много, что семья Жени вырастила все эти блага не для себя, а на продажу. А потом это подтвердилось, когда сидели у телевизора и отец сказал: «Завтра надо бы пораньше на базар».
Как-то Костя пришел к ним в выходной, чтоб пригласить Женю в кино. За дверью кричал отец, кричала и Женя. Костя слышал их голоса:
— Поедем и продадим!
— Я не поеду. Мне стыдно!
— Все вместе — быстрее управимся!
— Не поеду. Уйду я от вас!
Что-то за стеной загремело.
Братья сказали Косте: «Выйди-ка». Костя услышал ругань отца: «Вертихвостка» — и крик Жени. Он распахнул дверь и успел перехватить руку отца, который хотел бить Женю.
Отец недобро взглянул на него. «А, это ты» — и сильно хлопнул дверью. Женя плакала.
С тех пор он не был там и давно не видел ее.
Что и говорить, знакомых девушек у него много, но ни с одной он по-настоящему не дружил. Просто встречался, ходил в кино, по парку, провожал, обнимал в подъезде, ну, целовался… В общем, они все были жизнерадостны. Но этой самой любви в них не было.
Обычно в субботу он не знал, куда себя девать, а сегодня вот и небо какое-то неопределенное: обложило тучами, а дождя нет. Успокаивало только то, что они сегодня все-таки выдали полновесную плавку с опережением графика почти на час. Мастер одобряюще хлопал рукавицею по мартеновской печи, голубые глаза его ласково искрились: мол, так держать, миленькая, а Косте хотелось, чтобы он похлопал по плечу и сталеваров. В общем, отлегло у всех на душе. Все-таки победа. Каждый день бы так!
Но вот сейчас, в этот субботний вечер, не хватало ему полновесного настроения, праздника какого-то.
Фильмы он уже все пересмотрел. В театре духота, в парке на танцах толкучка, а шляться по главной улице он терпеть не мог: там тоже толкучка, шаркающий шум подошв, утробный гвалт сопляков с подбритыми бровями в красных рубашках и визг девчонок на каблуках-гвоздиках.
Услышать музыку или чтобы кто-нибудь запел песню — диковина.
Костя тосковал о карнавалах, о песнях, как в Венеции (он видел в кино), где всем хорошо, весело, все молоды и жизнь бьет ключом.
Костя закурил сигарету и выдул изо рта облачко дыма. Зной разморил его и клонил ко сну. Все вокруг было горячим: и город, и стены домов, и подоконник, обжигающий локти. И скука горячая. В комнате и на улице стало вдруг темно и душно.
Он высунулся наполовину в окно, раскрытое в небо; внизу был виден зеленый двор, кусты, разросшиеся по грудь домам, площадь, которую огибали медленные трамваи с сонными людьми, как ему казалось; снизу, со двора, доносились резкие взвизги ребятишек; где-то радиола тянула грустное танго, и над всем этим, над крышами, молчало темное небо — сплошная туча, будто все там, в небе, остановилось, сомкнулось и ждало грома.
Костя хотел дождя, грома и молнии, и большой сказочной радуги, как в степи. Но в городах она бывает редко.
Он злился, что туча вот так и будет лежать на крышах, но вдруг в ней ударило неожиданно три раза подряд, железно загудело — и началось. Грома тяжело проваливались вниз и ударяли землю, словно бомбили и хотели ее расколоть. Желтые молнии взрывались прямо у глаз.
Хлынул ливень с ветром.
Костя повеселел. Похоже, что в небе кто-то разбушевался.
Зеленые купы кустов лохматило, и ветви раскидывало ветром, ударяло о стены, о палки ливня. Молния вспыхивала, и тогда желтели тугие струи ливня, и Костя видел, как эти струи ломались и рассекались об угол стены и в пролет дома со свистом устремлялся белый веер воды. Небо с громами, молниями и водой обрушилось на город, и теперь вместо зноя была сплошная вода.
Он не ожидал такого. Он думал, что так может быть только где-нибудь в степи, в лесу, в горах или на море, а не здесь — в душном и пыльном городе. Перевесившись через подоконник, он взглянул вниз: по асфальту панели, мимо подъездов, подмывая садовые заборчики, торопился поток мутной дождевой воды, он торопился, затопляя улицы, вниз, к большим и тяжелым водам заводского пруда. Ему вдруг представилось, что, запутавшись в ливне, бежит по этому водовороту его знакомая девушка Женя, бежит, спасаясь от молний и грома, и негде ей пристать и спрятаться: все подъезды забиты людьми.
Все-таки она ему нравится, хоть и задается и горда. Что-то вроде жалости и тревоги шевельнулось в его душе, и он почувствовал, как кольнуло сердце. А когда еще раз ухнул в отдалении запоздалый гром, он успокоился, подумав: «В такую погоду она и носа не покажет. Сидит небось сейчас дома перед зеркалом и спокойно выдумывает себе новые прически».
Когда же ливень прекратился и стало очень тихо, он совсем успокоился. Крыша соседнего дома осветилась солнцем, будто там расстелили сушить оранжевое полотно.
Внизу какая-то босая женщина в полосатом платье без рукавов, наклонив голову под водосточную трубу, мыла волосы, и было в этом что-то домашнее, и не было небесного страха, а просто — земля, город, тихий двор и эта женщина один на один с притихшей стихией, моющая волосы.
Воздух стал голубым и свежим. Деревья стояли влажные и дымные, с черными замшевыми стволами. Над площадью и проспектом, уходящим в степь, встала темно-синяя стена еще погромыхивающего неба, и на этой стене, как нарисованная, раскинулась полукругом радуга.