Золото бунта

Иванов Алексей Викторович

Федька, чуя свою вину, заметался, разбивая стан. Бурлаки потащили на дрова жерди изгороди, которой пермяковские крестьяне отгородили выпас от опушки чистого соснового бора. Длинная поляна была пуста, если не считать каких-то мужиков, чего-то делавших на дальнем краю. Осташа подумал и направился к ним по бурой прошлогодней стерне. Может, там водка найдется?..

За гнилым раздерганным стогом у мужиков обнаружилась пара легких балаганчиков. Над курящимся кострищем на козле висели два котелка. В тальнике днищем кверху лежала лодка. На берегу высилась подъемная тренога из крепких сосновых елег, с ее поворины свисали веревки. Под треногой, раскинув лапы, на земле навзничь распластался здоровенный толстый крест, вытесанный из белого камня. Вокруг валялись такие же белые каменные плиты. Ровняя их грани, четверо или пятеро мужиков били деревянными колотами по долотам. На Осташу они поглядели хмуро и своего дела не прервали.

Осташа молча остановился над крестом. На груди креста была выбита длинная надпись. Опустив голову и шевеля губами, Осташа с трудом прочел: «1724 года сентября 8 дня на семь месте родилсiя у статскаго действителнаго советника Акинфiя Никитича Демидова, что тогда былъ дворяниномъ, сынъ Никита, статской советникъ и кавалеръ святаго Станислава. Поставленъ оный крестъ на семь месте по желанию ево 1779 года маiя… числа».

— А я и не знал, что Никита Демид тут родился, — удивленно сказал Осташа ближайшему мужику.

Мужик опустил молоток.

— Больно важно, на котором месте Демид родился, — пробурчал он. — Важно, чтоб после смерти мимо своего места не проскочил…

— Какого места? — глупо спросил Осташа.

— Пекла.

Осташа поскреб затылок.

— А чего число не проставили? — спросил он. Мужик вдруг разозлился, плюнул и с остервенением заколотил молотком по долоту.

— Что ни дурак подойдет — всяк о том спросит! — в сердцах сказал он. — Сам-то подумай! Будем крест подымать — так и проставим!

— А чего не подымаете?

— Видишь — подошву рубим. Вырубим — подымем.

— Н-ну, это на пару дней вам еще работы, — обнадеживающе сказал Осташа всем каменотесам, чтобы смягчить их перед просьбой о водке.

— Язык брехуна послаще блина… — опять пробурчал мужик. — Дай бог к лету управиться… Нам еще вокруг креста все плитами замостить надо и на той вон скале такой же крест и надпись выбить…

Осташа посмотрел на темную скалу на другом берегу. Она сплошь заросла тонкими березками и сосенками. Из трещин ее вытекали широкие щебневые осыпи-шорохи. Скала уже была в тени — словно отвернулась, словно не желала демидовского тавра на лоб.

Скала не прятала своего нежелания прислуживать Демидам, и Осташе противно стало подмазываться к чужим людям. Что, он для себя, что ли, водки хотел? Для пьянки, что ли?

— Православные, а водки у вас не найдется? — напрямик спросил он. — У меня на барке подгубщику снастью кожу с руки сняло — мается старик.

— У приказчика нашего спроси, — каменотес кивнул на балаганчик. — Ежели его сиятельство все само не выжрало…

Осташа хмыкнул и пошагал к балаганчику.

Пока он будил приказчика и торговался, к каменотесам причалила косная лодка. Хмельной косный молодец выбрался на берег и тоже застыл над крестом, внаклон читая надпись и водя пальцем по строкам.

— А число-то чего не проставили? — распрямляясь, спросил он.

Каменотес так ударил колотом, что срубил угол у плиты. Но косный, не заметив, уже направился к Осташе.

— Это ты Переход будешь, сплавщик?.. — Он осекся, увидев в руках Осташи початый штоф. — Э!.. Дай-ка хлебнуть, голуба-человек!..

— Переход — я, — ответил Осташа, отодвигая от штофа протянувшуюся пятерню. — А тебе чего?

— Да меня Пасынков по Каменскому каравану послал. Колыван велит всему каравану завтра хватку перед Кумышем делать… Слушай, тебе одному-то столько водки почто? Уважь, душа горит!

— Не себе покупал, — хмуро ответил Осташа. — И не тебе.

Он отвернулся и хотел пойти, но косный схватил его за плечо.

— Погоди! — страстно прошептал он, оглядываясь на каменотесов. — Хочешь, скажу чего? Я скажу, а ты мне поднесешь. Караванный и Колыван велели молчать, а я скажу!

— Н-ну, говори, — неуверенно согласился Осташа. Косный чуть склонился, всовывая мокрые губы ему в ухо, и прошептал, щекоча усами:

— Седня Калистрата Крицына насмерть застрелили. Эва, понял!..

Косный отодвинулся, пьяно и значительно посмотрел на Осташу и предостерегающе потряс пальцем у него перед носом. Осташа чуть не выронил штоф.

— Кто? — тоже шепотом спросил он. — Где? За что?..

— Не знаю — кто, не знаю — где и за что — тоже не знаю, — вздохнул косный. — Калистратка с косоглазым под вечер куда-то сплыли с барки на лодке. Мы уже у Пермяковой деревни схватились, когда косой вернулся и Калистратку мертвяком привез. Вот так. Давай штоф.

Косный мягко вытащил бутылку из рук Осташи, который этого и не заметил. В смятении он стащил шапку и принялся тереть лоб. Чупря куда-то плавал с Калистратом, первым человеком на сплаве… Чупря, служивший Конону Шелегину, как пес… Но ведь Конону, а не Калистрату!.. А Конон говорил, что Крицыны — не те люди, которым он свое дело завещать может… Вот Колыван — тот человек; но ведь и Колывана Конон считал не жильцом… Что же получается: Колыван Чупрю подмял под себя и велел Калистрата кончить?.. А на кой же черт тогда Колыван Прошку везет? Зачем Колывану Нежданку за Прошку отдавать, если Калистрата порешили? Или Прошку не сегодня-завтра — тоже под пулю или в перебор?..

Косный опасливо потряс Осташу.

— Эй, сплавщик, — смущенно позвал он, — ты штоф-то у меня отбирай — я же до дна вылакаю…

Логину Власычу от водки и вправду полегчало. Бессильно отмахнувшись от ужина, он забрался в шалашик и затих. Бурлаки прошлую ночь почти не спали — бражничали, а потому их начало морить прямо над чашками. Сумерки еще не успели сомкнуться, а бурлаки уже натаскали лапника, натянули над ним меж деревьев пару-совку, и большинство повалилось спать. Осташа тоже клевал носом у костра. Один только отоспавшийся днем Федька все суетился, подогревая в кашеварном котле воду, чтобы отскоблить чугун.

Плотная весенняя тьма затянула небо, словно глаза законопатила. Только по углям рыжей лисой еще бегало пламя. Оно вдруг выхватывало отсветом то чью-то усталую бородатую рожу, то крепкую спину заснувшего у огня человека.

— Остафий Петрович, ведь сгорите… — услышал Осташа шепот и встряхнулся.

Рядом на корточки присела Фиска. Помолчав, она робко протянула руку и пощупала Осташино плечо:

— Совсем раскалились… Разве не чуете?

От прикосновения заботливой живой бабьей руки тепло потекло по груди, отдалось вверх по шее. Осташа, ничего не говоря, смотрел на Фиску. Вот слетело с нее зубоскальство и паскудство — и такая чудная бабеночка осталась: губки вишенками, глазки ласковые, титечки под сарафаном, как яблочки, налились. Все с Фиской просто, все по-человечьи: и нежность, и даже грех. Вот взять ее сейчас за руку, да повести в казенку, да уложить на лапник. Зацеловать, закинуть сарафан на грудь, заласкать в темноте, чтобы сама ноги задрала да раздвинула… И чего над Фиской не учини — все будет по эту сторону добра. Не шагнешь, как в полынью, в морок и в ледяной огонь вогульского камлания…