Золото для любимой
Шрифт:
– С той она телегу не потянет, – усмехается Радик.
Колотушин в разговорах с башкирами часто переходит на какое-то странное наречье, с восточным акцентом, говорит громче обычного, с паузами и подвываниями, как если бы ему приходилось общаться с иностранцами или умалишенными.
– Зарэжим барашка? – восклицает он, вскрывая банку тушенки.
Однако его своеобразный юмор мало кто понимает (разве что Сыроватко).
– Ну как же! – еще громче взвывает Володька. – Свинину мусульманам кушать нельзя. Тушенка свиная. Мы назначим ее
Хозяева из вежливости улыбаются. Затем снова обращаются к теме покосов и урожая картофеля.
Порой, потеряв терпение, я пытаюсь незаметно направить беседу в нужное русло.
– Бурхан говорит, что раньше здесь бор был красивый, – обращаюсь я к Радику.
– Был, да, – подтверждает Радик, пуская сигаретный дым в подпираемую ногой приоткрытую дверь кухни. – Извели. Перекопали все. Речку заилили. Раньше в ней купались, на лодке плавали, рыбу лучили, а теперь не подойти – болото… Только у дамбы и осталось еще местечко.
– Как это – заилили? – как будто не понимаю я.
– Хвосты спускали. Старатели.
– А теперь? Почему перестали мыть? Золото кончилось? – шучу я, ненароком подступая к интересующей меня теме.
– Нет, золота много, – заверяет Радик. – Невыгодно стало: налоги большие, золото забирали, а деньги по году не выплачивали. А за технику рассчитываться надо? Рабочим платить надо? Я в артели работал, знаю: золотишко тут есть, – повторяет он убежденно.
– Я видел камень в воде в Юльевском карьере, – решаюсь сообщить я, – и гальку перемытую. Кто-то все же моет…
– Моют помаленьку, – подтверждает Радик. – Из Пласта приезжают…
– И намывают?
– По-разному. У кого – пусто, а у кого и тараканы попадают – самородки. Грамма по три, по шесть.
При этих словах я начинаю слегка ерзать на топчане.
– И что, где попало находят? – интересуюсь с простодушным видом. – Надо же места знать.
– Смотри, где копают. Там, скорее, есть, – словно догадавшись, к чему я клоню, подсказывает Радик. – Зря копать не станут, это точно.
Глава 12. МОШКБ
Вообще-то тут курорт по сравнению с Сибирью. Главное – здесь нет мошки. Казалось бы, радуйся! Так нет же. Я сам для себя мошка – та, самая злая, с Анабарского щита.
Да, тогда мы пережили что-то страшное. Думаю, не каждому сибиряку доводилось с таким сталкиваться.
Мы ждали вертолет, который должен был перебросить нас на другое место работ. Ждали мы его в условленном месте – у края большого высохшего за лето болота, поросшего дурманным багульником и голубикой, куда вертушка и должна была сесть.
Стояла жара, сушь, полное безветрие, и воздух вокруг нас был черен от полчищ мошки. Она облепляла нас с головы до ног, так что невозможно было вздохнуть. За полтора месяца работы мы уже притерпелись к ней и к комарам, но тут творилось что-то адское. Бесчисленные мелкие твари проникали под накомарник, лезли в глаза, в волосы, жужжали и копошились в ушах, жгли шею, лицо, руки, набивались в сапоги. Физиономии и руки у нас распухли, запястья были обглоданы до мяса. Никакие репелленты не действовали.
Осатанелые, отплевываясь и ругаясь, мы натянули кое-как пять пологов из марлевой ткани и в панике заскочили под них, искусанные, злые, подавленные. Стаскивая сапоги, чтобы дать отдых зудящим ногам, я с удивлением обнаружил, что сапоги набиты землей. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это никакая не земля, а давленая мошка. Я выгребал ее из сапог горстями.
…Вертолета не было ни на второй день, ни на третий. Мокрые от пота, грязные, мучимые жаждой, мы не имели возможности ни окунуться где-либо, ни даже умыться; голодные, не могли нормально поесть, боясь даже нос высунуть из своих убежищ. Лишь ночью, когда становилось прохладнее и мошку на два-три часа сменяли комары (они казались теперь такими родными, милыми существами, поделиться кровью с которыми даже приятно), мы выползали наружу, разводили костер, что-то варили, умывались, справляли нужду, заполняли водой фляжки, чтобы назавтра не умереть от жажды.
Увы, эти минуты отдохновения были слишком короткими. Часа в четыре утра зачинался рассвет, и вместе с первыми солнечными лучами на нас обрушивались неистребимые и безжалостные полчища. Полога лишь сдерживали главный удар, рассеянные же отряды нечисти кружили и тут, проникая то ли под краями пологов, то ли сквозь разреженные участки марли. Все мы сделались угрюмыми, раздраженными, и собираясь ночью вокруг костра, почти не разговаривали и даже не глядели друг на друга.
Среди нас был некто Михаил – крепкий накаченный парень, недавний выпускник Горного. Он брал на себя самые длинные маршруты, без всяких усилий таскал тяжеленные рюкзаки и мог в одиночку, играючи, загрузить вертолет. И держался он соответственно – этаким молодцом, настоящим полевиком.
На третий день Михаил обезумел. С хриплыми отчаянными криками он принялся раздирать руками свой полог. Потом рванул через пустое пространство болота, то и дело падая и катаясь по багульнику и голубичным кустам, окутанный темным облаком насекомых. Крик его скоро перешел в какой-то леденящий душу визг.
Поневоле нам пришлось оставить свои укрытия и тоже с криками, матерясь на чем свет стоит, пуститься вдогонку.
Пока мы за ним гонялись, Михаил успел в нескольких местах поджечь сухую траву.
– Я спалю к херам это чертово болото! – вопил он. – Спалю вашу проклятую мошку вместе с проклятой тайгой и с вами!
Мы не стали доказывать, что мошка эта вовсе не наша, а, настигнув беглеца, разом навалились на него. В нем же, и без того достаточно здоровом парне, пробудилась вдруг недюжинная сила, и мы вчетвером едва смогли его скрутить. При этом он успел расквасить мне нос, а одному студенту чуть не сломал руку. Пожар также удалось погасить (сбив пламя куртками), пока он не набрал мощь.