Золото императора
Шрифт:
Руфин почти не удивился, когда, войдя в свои покои на исходе дня, увидел на фоне окна, освещенного лишь лунным светом, знакомую долговязую фигуру с поникшими плечами. Нотарий зажег светильник и поставил его на столик изящной работы. У Прокопия теперь появился выбор — явить свое лицо собеседнику или по-прежнему прятаться в тени. Довольно просторная комната давала ему эту возможность.
— Похоже, мой приход не очень удивил тебя, Руфин, — раздался из полумрака хриплый голос.
— Я ждал тебя раньше, Прокопий, но ты предпочел искать поддержку у других людей.
— Мне не хотелось рисковать жизнью и благополучием сына моего единственного друга. — Прокопий все-таки придвинулся к свету, и нотарий мог теперь видеть его лицо, заросшее бородой по самые ноздри.
— И, тем не менее, ты пришел, — усмехнулся Руфин.
— Сегодня я уверен в успехе и предлагаю тебе поучаствовать в триумфе вместе со мной, как это и подобает истинному римлянину.
— Я не нуждаюсь в подачках, высокородный Прокопий.
Гонимый врагами комит засмеялся:
— Ты истинный сын своего отца, Руфин. Но мне действительно нужна твоя помощь. Эта несчастная женщина боится возвышения больше, чем падения. И своей робостью губит не только себя, но и свою дочь.
— Ты имеешь в виду Фаустину, комит? — догадался молодой нотарий.
— Да, — кивнул Прокопий. — В Риме и Константинополе еще не забыли императора Констанция, и как только я явлю миру его дочь, дрогнут сердца очень многих людей. Мне не нужно чужого, Руфин. Но кровное родство с императорами Констанцием и Юлианом дает мне право на власть. С этим согласны все, даже те, кто вопреки воле последнего императора вручил инсигнии самозванцу Валентиниану, иначе они не преследовали бы меня, словно оголодавшие псы. Эти люди не оставили мне выбора, друг мой, — либо император, либо труп. Ты уже слышал о смерти Валентиниана?
— А разве он умер? — удивился Руфин.
— Пока нет, — криво усмехнулся Прокопий. — Но слухи о его гибели в Галлии мы уже распустили по городу. Очень скоро они дойдут до нужных ушей. И тогда свершится то, чему не миновать. Меня поддержат все достойные мужи Константинополя, кроме тех, кто изменил не только истинному императору, но и вере своих отцов. Юлиан допустил только одну ошибку, нотарий, он пощадил христиан и тем лишил меня власти, а Рим величия. Впрочем, все еще можно поправить. С твоей помощью, светлейший Руфин.
— Ты собираешься жениться на Фаустине, Прокопий?
— А почему бы нет, нотарий, — усмехнулся беглый комит. — Я вдов, и она вдова. А девочку я удочерю. Возможно, ее муж станет моим преемником и соправителем. И этим мужем вполне можешь стать ты, Руфин. Сын моего старого друга, последний отпрыск патрикианского рода.
— Ты смотришь слишком далеко, Прокопий, — вздохнул нотарий. — Наверное, это похвальное качество для императора, но оно может оказаться роковым для человека, который только собирается им стать.
— Не разочаровывай меня, Руфин, — глухо произнес Прокопий, глядя прямо в глаза молодого патрикия. — Неужели ты оробеешь в шаге от величия?
— Я ничего не боюсь, комит, ни смерти, ни опалы, — покачал головой нотарий. — И в любом случае я благодарен тебе за предложение встать рядом с тобой в час триумфа. Но с моей стороны было бы слишком опрометчиво ввязываться в дело, обреченное на скорую гибель. Твой заговор раскрыт, Прокопий, и твой первый шаг к власти станет последним в твоей жизни, а вместе с тобой падут и лучшие мужи Константинополя на потеху черни и на радость христианам.
Лицо Прокопия стало бледнеть и покрываться мелкими капельками пота, а рука, сжавшаяся было в кулак, бессильно упала на столик, отделанный костью носорога.
— Кто? — хрипло произнес он. — Неужели Кастриций?
— Нет, — покачал головой Руфин. — Целестина. Патрикиям, особенно замешанным в заговоре, следует уделять больше внимания своим женам. А также пастырям, что пасут далеко не невинных овечек на мостовых Константинополя. Ты ничего не слышал о неком Леонтии, комит Прокопий?
— Нет.
— Бьюсь об заклад, что это именно он объяснил Целестине, как вредны для христианской души объятия язычника. И что арианин Гермоген в качестве мужа подходит заблудшей овечке больше, чем патрикий Кастриций, до сих пор приносящий жертвы римским богам.
— Выходит, все кончилось, еще не начавшись? — спросил хриплым голосом Прокопий.
— Не знаю, комит, — задумчиво произнес Руфин. — О заговоре знают только двое — Набидий и Гермоген. По моим сведениям, к городу уже подошли легионы из Фракии. Комит Юлий ждет только сигнала, чтобы обрушиться на мятежников, но ведь сигнал может и не последовать. Ворота Константинополя останутся закрытыми, и фракийские пехотинцы застрянут у городского рва.
Глава 2 Мятеж
Сиятельный Набидий очень хорошо понимал, насколько опасным может быть промедление в столь важном деле, как подавление готовящегося мятежа, не только для него лично, но и для всей империи. С другой стороны, уж очень велик был соблазн одним махом посчитаться со всеми своими явными и тайными врагами. Ну и благодарность императора Валента не следовало сбрасывать со счетов. Сил вроде было в достатке. Во всяком случае, так утверждал самый опасный и самый коварный человек в Константинополе, комит Гермоген. Его ищейки из схолы императорских агентов в последние дни трудились не покладая рук. Именно их стараниями был составлен весьма внушительный список заговорщиков, который Набидий сейчас держал в руках. Хорошим зрением префект претория не обладал, а потому уже собрался было вызвать дежурного писца, дабы не утруждать глаза понапрасну, но вовремя спохватился.
— А ты уверен, высокородный, что квестор Евсевий и префект Константинополя Цезарий участвуют в мятеже? — спросил Набидий у гостя, скромно сидящего у стола с опустевшим кубком в руке.
Гермоген был еще относительно молод — ему совсем недавно исполнилось сорок лет, — полон сил и уверенности в себе. Той самой уверенности, которой так не хватало Набидию, прожившему на этом свете уже почти шестьдесят лет и много чего повидавшему за это время. В том числе и головокружительных падений.
— Какое это имеет значение, префект? — скривил губы в презрительной усмешке Гермоген. — Если не участвуют, так сочувствуют. Считай, что они попали в этот список по личной просьбе магистра Петрония.