Золотой иероглиф
Шрифт:
— Ну, да…
— Это дедова штука, Андрей. Я понятия не имею, откуда она у него, и что это такое, но знаю только, что он оставил ее мне как бы по наследству. Без комментариев.
— А при чем тут скелет, папа?
— У меня к тебе огромная просьба. Не копай тут. Я совсем не хочу, чтобы ты однажды узнал такое, отчего тебе может стать очень плохо.
— Слушай, ты меня заинтриговал! Хватит темнить, ну что за дела-то?
— Эта штука сейчас у тебя?
— Нет, задевалась куда-то.
— Надеюсь, ты не врешь… Но если вдруг наткнешься на нее, выбрось подальше
— Но почему, пап? Что за мистика? Теперь я этого тем более так не оставлю.
— Я точно говорю: если ты вдруг все узнаешь, тебе будет очень тяжело жить…
Глава V
Несмотря на странное впечатление от разговора с отцом, я не оставил мысли насчет «копания». Но сразу этой трубкой заниматься не стал — после недельной ссоры нам даже ужин пришлось отложить… А когда Таня стала сладко посапывать, я понял, что не засну, пока не вскрою японский талисман — просто руки зудели.
Я тихонько встал, взял трубку, и направился на кухню. Вытащил свой инструментарий домашнего мастера, расстелил на кухонном столе газету и поставил рядом пепельницу.
Омамори был залит чем-то черным с обоих торцов. Возле одного имелось сквозное отверстие, и я решил, что вскрывать надо с противоположной стороны.
«Надеюсь, что я делаю правильно», — мелькнула мысль, когда я зажал амулет в тиски, не забыв вставить резиновые прокладки между их стальными губками.
Сняв слой лака, я убедился в том, что черное вещество — это что-то вроде смолы: твердой и немного при этом вязкой, словно битум… Потихоньку я начал выковыривать смоляную пробку.
Цилиндрик был явно выдолблен, чтобы использовать его как футляр — в этом я убедился сразу же, как только тонкая стамеска пробила слой смолы. Расчистив отверстие, увидел внутри нечто слоистое, желтовато-серое, как будто вкладыш, повторяющий геометрическую форму амулета. Я затаил дыхание. Это походило на бумажный свиток, скрученный в трубку.
«Самураи не были столь сентиментальными, как европейские рыцари, — вспомнил я слова Лены. — Они чаще хранили там письменные сведения о себе или еще каких-либо важных вещах. Но довольно редко. Если хочешь, проверь. Впрочем, мне кажется, ничего там нет».
«Ошибаешься, Кирюшина, — про себя произнес я. — Что-то тут все равно есть. И, похоже, как раз письменный документ… Вот только как его достать оттуда?»
Я начал извлекать вкладыш из трубки, но в пинцете оказывались лишь кусочки мелкой трухи, словно хлопья пепла… Если я буду вытаскивать его такими эфемерными клочками, то от моей работы толку окажется абсолютный нуль.
Оставалось одно — расколоть цилиндрик параллельно образующей. Я снова взялся за стамеску.
«Ты уверен, что делаешь правильно?» — задал я сам себе вопрос.
Внутренний голос молчал. Значит, правильно.
Минут через десять на трубке появились две аккуратные продольные трещины, и я, положив омамори на стол, приподнял одну половинку, как крышку. Правда, вторая смоляная пробка не давала разделить трубку надвое окончательно, но я и не стал ее разбирать, а просто вставил распорку между обеими половинками амулета.
Я прокрался в комнату и вытащил из Танькиной фонотеки два компакт-диска; сам я музыку терпеть не могу, особенно эстрадную, перенасытился ею еще в те времена, когда занимался нелегальной звукозаписью. Оказалось, что схватил любимые Танькины — Валерия Меладзе и Александра Серова… Ладно, с дисками-то ничего не случится, мне только футляры из оргстекла нужны…
Я вытащил наконец содержимое омамори и аккуратно положил свиток на поверхность одного из футляров.
Сделав перекур, я принялся разворачивать бумажную трубку. Истлевшая бумага поддавалась плохо; почти невесомые кусочки свитка так и норовили разлететься в разные стороны, и потому я даже дышал вбок. И так увлекся, что не услышал, как подошла Таня.
— Послушай, эксперт-криминалист, — услышал я и, вздрогнув, едва не порвал один из наиболее крупных кусочков с хорошо сохранившимися иероглифами на нем. — Ты отдаешь себе отчет в том, что принимаешь необратимые решения?
— Отдаю, — спокойно сказал я. — Помнишь философский вопрос: можно ли приготовить яичницу, не разбив яйца?
— А если ты приготовил яичницу из золотого яйца, Маскаев?
— Не думаю… Тем более, что скорлупу я выбрасывать не собираюсь.
Танька вытащила из моей пачки сигарету и закурила. Я, сколько себя помню, всегда боролся с этой вредной привычкой (не своей, а ее), но сейчас не стал реагировать. Тем более, что Таня не стала больше комментировать мои действия, а просто уселась на табурет чуть поодаль, придвинув к себе пепельницу.
Я продолжил свой кропотливый труд. Свиток почти полностью развернулся. Лист бумаги оказался небольшим, как раз почти по размеру футляра от компакт-диска: где-то сантиметров девять на тринадцать, может, чуть больше. Часть свитка, рассыпавшуюся на кусочки, я подхватывал пинцетом и подкладывал к уцелевшему центру, словно собирал мозаику-головоломку. И скоро передо мной лежало что-то более-менее похожее на текст… Разумеется, для меня совершенно непонятный: на листке желто-серой бумаги в шесть столбцов выстроились японские иероглифы. Которые, если тоже были изображены лет триста тому назад, писал (или рисовал?!) мужчина, как тогда было принято, судя по словам Лены. Возможно даже, тот самый безвестный самурай по имени Тамоцу Дзётиин.
— Тань, где у нас пленка? — спросил я, не отрывая взгляда от таинственного письма… Я словно бы слышал звон кривых мечей и азартные выкрики свирепых узкоглазых воинов, упоенных битвой.
— Пленка?
— Полиэтиленовая, самоклеящаяся.
— Сейчас принесу.
Таня принесла рулон прозрачной пленки, и я ножницами отхватил солидный кусок.
— Куда тебе столько, жадина?!
— Молчи, женщина, — отозвался я. Потом накрыл другим футляром клочки свитка, чтобы они лежали между двух плоскостей из оргстекла и резко перевернул «сэндвич». Получилось неплохо — теперь документ лежал тыльной стороной вверх.