Золотой истукан
Шрифт:
Однажды три аса, благих и могучих, шествуя берегом моря, наткнулись на два холодных бревна - ясень, ольху.
Генер, бог влаги, вложил в них душу.
Оден, бог бури, дал им дыхание,
Лодур, огненный бог, наделил их теплом.
Три вещие сестры: Урдр - Прошлое, Верданди - Настоящее и Будущее - Скульд наложили на первых людей, Аскра и Эмблу, печать судьбы.
Так, под знаком убийства, коварства и вероломства, хмельного веселья, войны ради золота, появилось племя высоких и крепких, как дерево, буйных, горячих, огненно-рыжих людей - пастухов, зверобоев, бродячих воителей.
Их
Упрямство, крутая решительность не сочетались в них с долготерпением, а расторопность, хитрость и храбрость - с благоразумием и осторожностью. Зато неисчерпаемой была их дерзость. Под водительством отчаянных, столь же заносчивых, грубых, мало любознательных вождей - конунгов, которым, кстати, неохотно подчинялись, они кидались в бой напропалую, казалось, вовсе не заботясь о последствиях.
Тесно, шумно на островах, песчаных побережьях. Племя за племенем бойко снимались с мест своих старых, постылых, спускались на юг, где в лесах и болотах, заросших ольхой, осокорем, встречались и бились с племенами, что шли с именами иных богов на устах. Всколыхнулись народы сопредельных стран, началось их великое переселение.
Оставив поморье и междуречья блеклых равнин, неудержимо хлынули германцы за Дунай и Рейн, к стенам белых римских городов, и на восток, к далекому Днепру. С бурей и вихрем над ними летел грозный Оден, ветер свистал в крыльях валькирий, небесных воинственных дев.
Однако: то ли не теми, кому бы надо; то ли - теми, да не из тех деревьев; то ли - из тех, но под очень неудачным знаком был создан этот неугомонный народ; то ли каверзные девы-вещуньи Урдр, Верданди и Скульд зло подшутили над ним, определив нелегкую судьбу; то ли людей иных племен их боги сотворили из дерева покрепче - скажем, дуба, или даже из меди, гранита, железа, но участь свирепых воителей оказалась плачевной.
Повезло лишь осмотрительным, спокойным, что отшатнулись от Одена к ясному Фрейру, весеннему Бальдру, Тору-кузнецу, светлым богам труда и плодородия. Что старались держаться исконных земель, предпочитая ячменное желтое поле багровым полям кровопролитных сражений. Они избежали смерти, распыления, сохранили в целости свой древний корень.
Зато, странное дело, самые упорные, неукротимые, которых увлек исступленно ревущий Оден, потерялись в незнакомых странах, перестали существовать. И хуже всех пришлось непоседам, что ушли дальше других, соприкоснулись с Востоком,
Готам, оседлавшим Черноморье, выпал от хуннов столь мощный удар, что их днепровская, остроготская, ветвь с громом катилась до римских дымных холмов, где и распалась, а придунайские, то есть вестготы, не могли остановиться до тех пор, пока не уткнулись в Геркулесовы столпы.
Хунны проворно настигли на Рейне бургундов - и бургунды очнулись лишь где-то на Роне.
Грозных вандалов, подхваченных черным потоком всеобщего жуткого бегства, отбросило
С начала великого переселения прошло уже пять веков. Лишь кое-где в теплых краях, некогда захваченных их предками, в море давних жителей этих земель, сбереглись островки желтоволосых людей, еще не забывших богов своих древних, старые песни, старую речь…
– Не туда занесло, говоришь?
– Чужая страна. И мы в ней - чужие.
– Хунны после явились, но вольно живут.
– Где степь, там хунны у себя. Восток. Здесь к месту руссы, булгары, аланы, иные народы, чей дух прикипел к этой твердой земле. А мы что такое? Сорная трава. Одни обратились в ромейскую глупую веру, весь день бормочут молитвы. Другие…
Из протока справа наперерез тихо выплыл узконосый челн.
– Гейзерих?
Уже светало.
Кто бы подумал, что в камышах, за сетью зеленых протоков, на островке, где уютно пахнет мятой и солью, где хорошо бы лежать в траве под ивами, слушать сквозь сон простую, без слов, песню рыжей рыбачки, укрылось столько людей.
Рыбаки? Как будто. Сеть сохнет на берегу. Но к чему на поляне куча щитов и секир? И струг, уткнувшийся в кусты, мало похож на рыбачью убогую лодку.
Одеты знакомо: в рубахи льняные, грубые штаны. Ноги до колен оплетены ремнями кожаных лаптей. Свои? Так сходны - сердце зашлось. Лишь вблизи разглядел: губы, носы по-иному очерчены - суше и резче, что ли. И речь, когда заговорили, дико врезалась в слух, рвуще-картавая, крепкая. Рыкают - «верь», то ли «зверь», не поймешь.
– Русс, - отвечал Гейзерих.
– А! Русс? Гут, хорошо.
Расступились. Руслан увидел женщину.
Ну, слава богу. А то уже не по себе от вроде и не злых, но чем-то пугающих взглядов. Слишком цепких, что ли. Острых. Притязательных. Раз уж в толпе этих чужих, и по всему - опасных, людей есть женщина, и ее так чтут (сразу стихли), - не могут они оказаться вовсе бездушными, нечеловечески жестокими. Найдется средь них свой Кубрат.
Он берег в себе чистоту Баян-Слу, нежность, радость, ясную печаль, что испытал, любуясь каменной богиней в Тане, - и перенес простодушно спасибо за них на эту другую, новую женщину, уже которую на его пути.
Но она и впрямь была другой. Совсем другой. Рослой, как мужчина, по-воински прямой и статной. Белые, пышно распущенные волосы, повязанные на низком лбу желтой лентой, ложились вольно на крутую грудь. Сквозь пушистую седую прядь, как солнце сквозь туман, виднелась на левом плече круглая медная застежка - под нею сходились углы белого простого одеяния, охваченного выше узких бедер медным поясом с коротким мечом.
Медными казались в густом загаре голые руки. Босые ступни. Худое лицо в легких морщинах, с узким, горбатым, как у сокола, носом, далеко нависшим над злобно тонкими губами. С глазами, наполовину спрятанными под золотистыми мохнатыми бровями, меж длинных, светлых, как у свиньи, ресниц, - синими, влажными, точно камни, только что вынутые из воды.