Золотой капкан
Шрифт:
В лагере к нему тянулись многие, но он почему-то выбрал этих четверых. Может, потому, что они оказались самыми ершистыми и были настроены очень решительно. Гриценко возвратился примерно через час. Тяжело дыша, он тащил на плечах свое исподнее, чем-то туго набитое и завязанное кусками бинта.
– Хай йому грэць… Он устало плюхнулся на сено.
– Ось, прынис… – сказал Гриценко, указывая на свою ношу.
– Это когда же ты успел столько?.. – хохотнул Никифор.
Развеселился и Дато:
– Вай, послушай, дарагой, зачем нам нэ доверяешь? Сказал бы: Дато, гэнацвале, памаги…
– От бисови балаболкы! – разозлился Гриценко. – И в могыли хахоньки будуть справлять.
И принялся зубами развязывать намокший узел завязки.
– Жуйтэ… Он вытряхнул содержимое узла на солому.
– А пидштаныки постираю… якщо фрыцы нэ спиймають.
– Что это? – удивленно спросил Алексей.
– Та чи вы рипы зроду не бачылы? Сказано, городськи…
Крупная, сладковатая на вкус репа после вонючей немецкой болтушки показалась изысканным лакомством.
Когда начало темнеть, пробрались на заброшенную грядку репы, которую посеяли над самым оврагом. Она была целехонька; никто и не думал ее убирать. Видимо, хозяин грядки ушел на войну, а семья отправилась в эвакуацию.
Овраг зарос высоким бурьяном, и только зоркий крестьянский глаз украинца мог заприметить на таком расстоянии поникшие под первыми заморозками стебли с поржавевшей зеленью листьев.
Запаслись репой, кто сколько мог унести. Пусть и не сытный харч, а все–таки желудки не пустые.
Утро застало их на опушке обширного лесного массива. Они шли ночь напролет, почти без остановок, стараясь убраться подальше от лагеря и от дороги.
На лесной хуторок беглецы наткнулись случайно, после двухдневных скитаний в лесных дебрях. Питались они в основном найденными по дороге грибами, ягодами рябины и желудями. Беглецы отощали настолько, что временами теряли сознание. В лагере их кормили раз в день, чаще всего отходами. От такой еды у многих были рези в желудке и понос с кровью, что не добавляло узникам ни сил, ни здоровья. Несколько добротно срубленных, почерневших от времени построек, обнесенных обветшалым плетнем, вынырнули перед ними из густого липняка настолько неожиданно, что идущий впереди Алексей даже глазам своим не поверил. Стараясь унять голодную дрожь в коленях, он обхватил молодое деревцо руками, и жадно вдыхал терпкие запахи навоза, вырывающиеся в клубах теплого воздуха сквозь приоткрытую дверь хлева, и горьковато-пряный запах дыма, который струился над печной трубой избы…
Картошка «в мундире», рассыпчатая, с кулак величиной, исчезла из чугунка с молниеносной быстротой. Ее ароматный пар кружил головы и еще больше возбуждал аппетит исхудавших, оголодавших беглецов. Кроме картошки, на столе был хлеб, репчатый лук и соленые огурцы. Хозяйка, сухонькая старушка в черном цветастом платке, глядя на них, украдкой смахнула слезу. Поколебавшись некоторое время, она сходила в сенцы и принесла кусок толстого, розоватого на срезе, сала. Хозяин лесного хуторка, лесничий Никанор Кузьмич, костистый седобородый старик, неразговорчивый и медлительный в движениях, чуть слышно крякнул при виде такого расточительства и раскурил огромную «козью ножку». Затянувшись несколько раз густым махорочным дымом, он неторопливо поднялся с лавки, вышел во двор и вскоре возвратился в избу, держа в руках две пузатые кринки с молоком.
– Холодное… Горло не простудите. Кх, кх… Никанор Кузьмич сконфужено закашлялся и снова уселся на лавку.
– Спасибо вам, отец, – растроганно поблагодарил Алексей.
– За спасибо ничего не купишь… – пробормотал Никанор Кузьмич. И выпустил дымное облако, укрывшись за ним от гневного взгляда жены.
– Ешьте, ешьте, сыночки… – сказала старушка.
Она положила сало на дощечку и аккуратно порезала его на ломтики.
– Война проклятая… – сказала старушка с горечью. – Людей сгубила столько… Ох, грехи наши тяжкие…
Неожиданно в сенцах что-то загрохотало. Беглецы насторожились. Старушка опрометью выскочила за дверь. Но тут же, пятясь, вернулась обратно: здоровенный верзила, небритый, в рваной шинели, держа автомат на изготовку, стал в дверном проеме.
– Игнат! Что тебе здесь нужно? Старик решительно шагнул к пришельцу.
– Постой, батя, постой… Ты кого тут угощаешь, а? Большевиков? Забыл, как лес для них в тридцать втором пилил в Сибири, как кровью харкал в ГэПэУ?
– Господь с тобой, Игнат! Какие это большевики – солдаты они, не видишь, что ли? – вцепилась старушка в рукав верзилы.
Тот небрежно стряхнул ее руку и шагнул вперед.
– А мне все едино, одним миром мазаны. Отойди, мать! Теперь наш черед пришел. За все рассчитаемся. Сполна.
– Игнат! – Старик грозно нахмурил брови. – Опомнись! Они наши, русские. Не время теперь обиды считать. Что было когда-то, уже быльем поросло.
– Быльем, говоришь, поросло? Э-э нет, батя, такое не забывается. Не бойся, я их кончать не буду. Я их в немецкую комендатуру сдам. Там разберутся, кто они и откуда. Ты что, объявлений не читал? Хочешь, чтобы и нас немцы в расход пустили из-за этих вшивых бродяг? А ну, пошли! Давай-давай, шевелись!
– Сволочь! Иуда! – рванулся к нему Никифор.
– Но ты, потише, большевистская падла! У меня тут полный диск, на всех хватит. Выходи по одному!
– Сыноче-ек! – заголосила старушка. – Что же ты делаешь?! Не губи невинные души-и… О, Господи, за что же нам такое наказание-е-е…
– Поплачь, мать, поплачь. Скоро радоваться будешь. Немцы народ башковитый, порядок наведут, жить будем припеваючи.
– Игнат, последний раз тебя прошу, отпусти их с Богом… Никанор Кузьмич проговорил негромко и вроде спокойно, но верзила, который хорошо знал своего отца, отшатнулся в сторону и зло прищурился.
– Но-но, батя, не дури! Это не твое дело. Не хочешь помочь, так не вмешивайся. Ну, что стали, пошли! Руки за спину! Ежели что – стреляю без предупреждения…
Узкая лесная дорога петляла по буеракам, бежала через мостки, мимо беззащитных в своей наготе березок и тополей.
Шли молча. Порывистый, горячий, Никифор попытался было приотстать, чтобы сократить дистанцию между собой и верзилой, идущим позади. Но тот угадал этот нехитрый маневр и угрожающе щелкнул предохранителем. Дато скрипел зубами и шепотом ругался по-грузински.