Золотой шар

Свенсен Ханна-Мария

Фогт произнес над гробом речь, в которой напомнил собравшимся, что полвека тому назад на месте их городка была захудалая деревушка — ни тебе церкви, ни маяка, не говоря уж о том, чтобы почитать законы. И если сейчас все это у них есть, то единственно стараниями Нильса Глёе. Ибо для человека деятельного нет ничего невозможного. Раз ловля близ Острова себя не оправдывает, а такое в последние годы случалось, надо всего-навсего уходить подальше, тогда будет и чем кормиться и платить налоги. Загадывать оно трудно, но может статься, когда-нибудь в городке у них выстроят гавань, куда будут причаливать большие корабли и платить положенный сбор.

Пастор нашел речь фогта не в меру светской и прочел проповедь, для

начала перечислив все бедствия, обрушившиеся за последнее время на городок, который чересчур уж стремительно вырос и жители которого в погоне за мирскими благами и мишурным блеском позабыли о том, что все сущее создано милосердым Творцом, а сам по себе человек ни к чему не способен.

Нильс Глёе возлежал в гробу. Он считал, что пастор неправ, и все ж таки напоследок согласно кивнул могучей своей головой.

Глава пятая

Йоханна становится приемной матерью, а остров заносит песком

Но, может быть, пастор все-таки прав? Может, это по моей милости городок так стремительно вырос и повествование стремительно рвется вперед? Такой уж у скорости ритм. Тысяча лет — к ак одна секунда.

Я вижу, ты покачиваешь головой, Майя-Стина. Дескать, это расточительство и проку мне от этого все равно не будет.

Я играю в кукольный театр? Ты это хочешь сказать? Но ведь отсюда, с высоты, таким оно, Сказание, мне и видится. Крошечные фигурки — ш нырь из-за кулис, шмыг за кулисы, все быстрей и быстрей, то выскочат на залитую светом сцену, то снова унырнут в темноту.

А как мы играли в кукольный театр, я помню. Я примостилась на голубом коврике с каймою из роз. Мягонький такой коврик, хоть ворс на нем и повытерся. Руки у меня в клею. Приставшие к кончикам пальцев картонные фигурки ни за что не хотят отлепляться, уходить со сцены и укладываться обратно в коробку. Тогда я решила: пускай на каждом пальце будет по фигурке и пускай они играют все сразу. Принцесса Шиповничек и королевич, старый король и его молодая жена, добрая волшебница и злая волшебница, повар и поваренок. И я говорила в бороду за старого короля, пела за волшебниц, ворчала, пищала, свистела, бранилась. Вскрикивала от укола веретеном, причмокивала, когда королевич целовал принцессу.

А вдруг королевич так и не придет?

Придет, как не прийти, на этом и сказка кончается.

А когда она кончится, что потом? Совсем-совсем потом?

Потом они будут жить-поживать — д олго-предолго.

И злая волшебница тоже?

И злая, и добрая, а как же.

Ты сидела на скамье, сложив руки на коленях, обтянутых муслиновым платьем, и рассеянно, но терпеливо отвечала на мои расспросы. И я поверила тебе, Майя-Стина. Я отлепила от пальцев картонные фигурки и спрятала в коробку, где их ожидала долгая-предолгая жизнь.

Я гляжу на кончики своих пальцев. Я гляжу на Остров. Может быть, пастор все-таки прав? Может, это по моей милости городок так стремительно вырос и повествование стремительно рвется

вперед? Удовольствуемся же сейчас тем, что забежим вперед всего на девять месяцев.

Старуха, подрядившаяся носить еду новому служителю маяка, вернулась от него как-то вечером и рассказала, что в дюнах, восточнее маяка, неподалеку от пустоши, ей послышался тоненький плач, будто хнычет грудной младенец. Она не поленилась и вскарабкалась на макушку одной из дюн — плач враз оборвался, а ни единого живого существа поблизости не видать.

Старухин рассказ облетел городок. Пастор посовещался с фогтом, и оба сошлись на том, что всем без исключения безмужним, но способным к зачатию женщинам надлежит прийти в ратушу, — там проверят, не кормит ли кто из них тайно грудью? Провести сие освидетельствование доверили трем почтенным матронам — пасторше, повитухе Андреа Кок (которая, кстати сказать, приходилась матерью погибшим братьям, а следовательно, свекровью Анне-Кирстине), а также Петрине, сестре капитана местного ополчения Януса Гибера. При иных обстоятельствах к ним бы непременно присоединилась и Марен, но ей сильно повредила история с разбившейся лодкой, к тому же она состояла в родстве с двумя девушками, которым предстояло явиться в ратушу, а именно — с Элле и Йоханной.

Вот девицы выстроились в ряд и расшнуровали корсажи. Матроны медленно идут вдоль ряда, сдавливают и жмут груди. Мужчинам доступа нет. Но у фогта есть потайной глазок.

Во весь глазок: ГРУДИ.

Одни вызывающе торчат, другие величественно колышутся, третьи смиренно обвисли. Каких здесь только нет! Есть плоские, как печеньица, с изюминкой посредине. А есть и такие, что похожи на тыковки, дыни, груши и яблочки. Одни — словно наливные золотые сливы, другие — цвета бледной слоновой кости, третьи испещрены голубыми прожилками наподобие мрамора, на четвертых проступили рдяные пятнышки, пятые розовеют, будто морской коралл. Есть груди-лимоны, груди-персики, груди точно неспелые гранатные яблоки. Есть тугие, упругие, а есть пышные и податливые. Ну, а сосцы, что венчают их, тоже напоминают собой ягодку, плод: тут и малина, и ежевика, иссиня-черная смородина, золотистый финик, розовато-желтый инжир. Иных плодов фогт и видеть не видывал, и на вкус не пробовал. Но это не мешает ему упиваться их сладостью, он забывает о важности дела, которое его сюда привело, и оторопело причмокивает губами.

Но что это? Из шести грудей (две напоминают большие оранжевые сливы, и обладательница их — Фёркарлова Лисбет), похоже, что-то течет. Почтенные матроны подносят к носу пальцы и, понюхав, облизывают. По лицам их видно, что сомнений и быть не может. Это — желтоватое, сладко пахнущее материнское молоко.

Фогт подымается, разгибает поясницу, оправляет мантию. Теперь — его выход.

Вот так и вскрылось, что три немужние девицы из городка незадолго до того втайне ото всех разрешились от бремени. Обливаясь слезами, они признались, что выносили и принесли по младенцу, Фёркарлова Лисбет — последней. Но обвинять их в убийстве негоже. Все трое дружны еще со школьной скамьи, и хотя дружба их одно время было расстроилась, — а виной тому зависть и злоба, — беда снова свела их вместе. Рожали они в заброшенной овчарне на краю пустоши и при родах помогали друг дружке, а потом бегали туда вперемежку проведывать и кормить новорожденных.

В овчарню послали людей. Там обнаружили трех младенцев, крепеньких, складных, они лежали, закутанные в тряпье. «Это взамен тех, кого отняло у нас море», — сказала Петрина, незамужняя сестра капитана ополченцев Януса Гибера, и взяла один из сверточков на руки. Вместе с девицами она стала молить фогта о снисхождении. А так как дела было уже не поправить да и затрагивало оно людей уважаемых, решили его полюбовно, и все наказание свелось к тому, что с каждого семейства взыскали по копченому бараньему окороку.