Золотой шар
Шрифт:
По весне Нильс Глёе снарядил свой парусник, загрузил его вяленой рыбой и отбыл на материк. Он намеревался сделать там кое-какие закупки и заодно обсудить с пастором, стоит ли Хиртусу продолжать учение. Нильс Глёе уразумел уже, что сын его на Острове не прижился, а коль скоро он рассчитывает заполучить новых наследников, то нечего его там и удерживать.
Оставшись дома наедине с Хиртусом, Хедевиг-Регице словно бы воспрянула ото сна. Теперь, когда его отъезд был делом почти решенным, Хиртус обходился с ней не в пример любезнее: как-никак она столько лет нянчилась с ним и всегда за него заступалась.
На третий вечер после того, как Нильс Глёе уехал из дому, Хедевиг-Регице стала рыться в сундуке с приданым и обнаружила непочатую бутыль с бузинной
«Ты прав, пора нам подумать и об отъезде», — встрепенулась Хедевиг-Регице и, протянув руку, накрыла его ладонь своею. Хиртус присмотрелся и увидел на ее руке золотистый пушок, и ему вдруг вспало на ум, что у такой женщины, как Хедевиг-Регице, верно, все тело поросло волосами. Мысль эта неприятно его поразила. Ладонь у Хедевиг-Регице была тяжелая, теплая, вдобавок та принялась играючи перебирать его пальцы.
«Ты здесь оставаться не хочешь, но и я здесь оставаться не могу, — сказала Хедевиг-Регице. Она сказала это чуть слышно, и все равно в ушах у нее звенел собственный голос. — Нам надо обдумать, куда бы уехать».
«Почему ты не можешь здесь оставаться? — спросил Хиртус, тихонько отнимая руку. — Тут ты сама себе хозяйка. У тебя еще будут дети, будет о ком заботиться».
«Дети… — пробормотала Хедевиг-Регице и хлебнула из кубка. Бледный лик Хиртуса в ореоле золотистых волос, казалось, озарял всю горницу. — Мой единственный ребенок — ты». Она улыбнулась ему и сжала его руку, до боли. Не выпуская ее, поднялась со скамьи, обошла стол и склонилась над ним. Потерлась о его руку щекой, поцеловала ее и стала его баюкать. «Хиртус, Хиртус, Хиртус, — напевала она, зарывшись лицом в его локоны. — Хиртус, ненаглядный мой ангел».
Перегнувшись, она прижалась к нему всем телом. Волосы ее, закрученные узлом на затылке, развились и водопадом обрушились ему на лицо. Затылок его вдавился в мягкую грудь, в ноздри ударил обжигающий запах женского тела. Он задыхался, глаза ему застила огненно-красная тьма. И он обмяк и было уже притулился к ней, но тут же выпрямился, отдернул руку и вскочил со скамьи. «Что это ты задумала? — сказал он, и голос его пресекся. — Ты свой выбор сделала. И я тут ни при чем».
«При чем, при чем, при чем, — отозвалась она, словно бы воркуя над несмышленым младенцем. — Иди же ко мне, дай я коснусь тебя, обниму тебя, как ты прекрасен, мой ненаглядный». И она упала перед ним на колени, и стала оглаживать его ноги и бедра, и приникла лбом к его срамному месту.
Он стоял, уронив руки. Налитая жиром плошка отбрасывала тусклый свет. Души его коснулось брезгливое любопытство. Но вот Хедевиг-Регице подняла голову. Он не узнавал эти сияющие глаза, — в них горело желание.
Перед ним мелькнуло приманчивое виденье: юный Спаситель и грешница, что омывает ему ноги, отирает их своими власами и умащает миром. Но он тотчас очнулся, ибо Хедевиг-Регице налегла грудью ему на живот, и рука ее скользнула по его телу. Он похолодел и отпрянул.
Вот она лежит перед ним, утратив человеческое обличье, мерзостный ворох плоти, мятых юбок и спутанных волос. Пусть на миг, но как мог он поддаться животной страсти?
Хедевиг-Регице прочла это в его глазах и отползла на четвереньках, искоса на него поглядывая. Он стоял над нею, прямой и надменный. «Ты — согнивший плод — сказал он. — Ты — бесстыжая женщина. Я буду водить хороводы с ангелами, с лилейными ангелами, и словеса наши и помыслы приведут нас прямо к Райским Вратам. А ты валяйся здесь, в собственной скверне, и да презрит тебя Господь, и да презрят тебя люди».
Так речет Хиртус. Поворачивается и уходит. У него слегка дрожат колени, но луна льет на него яркий свет, и ветерок, налетевший с моря, ласково треплет его красивые локоны.
Хедевиг-Регице провела эту ночь на полу в горнице. Когда Хиртус скрылся за дверью, она стукнулась раза два головою о половицы, которые были ради нее же и настланы, после чего потянулась к бутыли, допила подонки, свернулась калачиком и уснула.
Когда проснулась, уже занимался день. Она сходила по воду, вымылась с головы до пят, прибрала бутыль и кубки и села к окну, опустив ноги на голубой коврик с розами. Солнце медленно скользило по стеклам и вспыхивало на рыжих кудрях, обрамлявших ее мертвенное лицо. Она сидела в кресле и раскачивалась, взад-вперед, взад-вперед, чуть ли не до самого вечера. Когда солнце покатилось за море, она спустилась с Горы поглядеть, как рыбаки будут втаскивать лодки. Рыбачки, высыпавшие на берег пособить мужьям, немало подивились ее приходу. Знаться Нильсова молодуха с ними не зналась — как же, пасторская дочка! — ну и они ее не очень-то жаловали. Хедевиг-Регице поздоровалась и спросила, не видали ли они Хиртуса. «Да он, верно, пошел к учителю». Услышав это, она приметно одушевилась и завела с ними разговор. Рыбачки посматривали на ее неприбранные волосы, небрежно накинутый на плечи платок. Одна из них спросила, посмеиваясь, уж не ждет ли она прибавления, вон и кофта на ней не сходится. Хедевиг-Регице улыбнулась, покачала головой. Подымаясь обратно на Гору, она обернулась и увидела, что женщины сбились черной стайкой, и подумала, может, они и правы, она и в самом деле затяжелела.
Воротившись домой, она снова села к окну и уставилась на луну, неторопливо выплывавшую из-за туч.
По телу ее разлилась благостная усталость. Ей не хотелось ни есть, ни пить. На нее вдруг низошел странный покой, будто все в жизни наладилось, и ей не о чем больше печалиться.
На другой день, под вечер, в горницу взошел Нильс Глёе. Он покосился на измятые женины юбки и спутанные волосы и спросил, где Хиртус. «Нет его здесь, — сказала она с улыбкой, — и никогда не будет».
Как это понимать? — поинтересовался Нильс Глёе, а она ему: лучше ей об этом и не заикаться, не то быть беде. Нильс Глёе стал пытать ее, что ж такое стряслось, а она знай себе ходит вокруг да около и улыбается. Дескать, тревожиться ему нечего. Достояние его в целости и сохранности. Как дошло до дела, Хиртус и оплошал. Тут Нильс Глёе сгреб ее за плечи, рванул с кресла и заявил: если она сей же час не выложит ему все без утайки, он такую задаст ей встрепку, век будет помнить.
Хедевиг-Регице ловко высвободилась и невозмутим поведала: покуда он был в отлучке, его сын, этот юный ангел, который вдоль и поперек знает Библию и собирается в столицу изучать богословие, вознамерился: ее обесчестить — это собственную-то мачеху! Вот она и выгнала Хиртуса из дому и не желает его больше видеть.
«И где ж он сейчас?» — осведомился Нильс Глёе, почесывая волосатую грудь.
«Вроде пошел к учителю, — сказала Хедевиг-Регице. — Нашкодил и прячется, твой ангелок с золотыми локонами». Сказала и села к окну. А Нильс Глёе направился к домику, где проживал учитель. Хедевиг-Регице прождала у окна до темноты, пока муж не вернулся. «Ну что? — спросила она. — Наплел он тебе небылиц своим ангельским голосом?»
«Я пересчитал ему кости еще до того, как он успел открыть рот, — ответил Нильс Глёе. — И сказал, чтобы на мою помощь он впредь не рассчитывал. А теперь давай собирай ужин».
Тем дело и кончилось.
Но у истории про Нильса Глёе, Хиртуса и Хедевиг-Регице есть продолжение. По прошествии семи месяцев у Нильса Глёе родился еще один сын, да какой! — в шесть кило весом и с волосами по всем телу. Едва выбравшись на свет из материнского чрева, он засмеялся. Он так отчаянно рвался наружу, что покалечил роженицу. Это был воистину буйный младенец. Плакать он не плакал, зато, проголодавшись, орал благим матом. До трехлетнего возраста Хедевиг-Регице выкармливала его грудью. Она так и не оправилась после родов, скоро ее совсем скрючило — как старушонку.