Золотой сокол
Шрифт:
— пели девушки дальше, уже смелее поглядывая на толпу парней. Многие не сводили глаз с Гордени, но он смотрел на одну Дивину. Она давно уже поняла, что Горденя в нее влюбился, но это скорее забавляло ее, чем радовало. Мало сказать, что она не ощущала в душе ничего похожего на ответную любовь. Она вообще не собиралась никого любить. Горденя нравился ей, но был в ее глазах чем-то вроде младшего
Кривуша не пела со всеми, губы ее были крепко сомкнуты, словно она поклялась не открывать рта. Ее напряженный взгляд теперь не отрывался от Гордени. Вот он шарит за пазухой; вот в его руке мелькнула заветная палочка веретена.
Как же мне, девице, веселой быть?Как же мне, красной, не задумываться?Что же там у батюшки задумано?У родимой матушки загадано?— пела Дивина, поглядывая то на весело пылавший огонь, то на нарядных подруг.
Вдруг перед ее лицом появилось веретено; вскинув голову, она увидела широкое лицо Гордени, смотревшего на нее в упор, с многозначительной улыбкой. Дивина слегка опешила: она не раз говорила, что не думает идти замуж, чтобы ее не считали невестой, и вот ей все-таки предлагают ею стать! Качнув головой, она взяла у Гордени веретено — в случае отказа от сватовства его возвращают пустым. И тут же она заметила какое-то движение в дальнем конце дома — Кривуша, так и не подошедшая ближе к огню, не сказавшая ни слова, сорвалась с места и вылетела из беседы. А Горденя ничего не заметил.
На другой день Кривуша сама пришла к Елаге. Дивина в это время ходила за водой, вернее, она шла рядом с Горденей, который нес ее ведра, и в десятый раз объясняла, почему не может выйти за него. Он слушал, кивал, как будто все понимает, но тут же начинал начала. Еле-еле она от него отделалась возле самых ворот.
Меньшую сестру прежде замуж отдают.А меньшая сестра чем же лучше меня?Лучше меня или вежливее?— в задумчивости пела она вчерашнюю песню, поднимаясь на крыльцо.
Меньшая сестра ведь ни прясть, ни ткать,Только по воду ходить, с горы ведра катить.Уж как станьте вы, ведерочки, полным-полны,Полным-полны, с краями ровны!Войдя из сеней в избу, Дивина поставила ведра, подняла голову и прикусила язык: песня оказалась в руку и притом некстати. У стола сидела Елага, а напротив нее стояла Кривуша. Никак не ожидавшая ее здесь увидеть Дивина охнула и остановилась у двери.
Заметив ее, Кривуша посмотрела на Дивину долгим темным взглядом, и в нем была такая тяжелая, упрямая ненависть, что Дивина даже не сумела поздороваться.
— Ну, не хочешь — я себе в другом месте помощь найду! — сказала Кривуша зелейнице, словно пригрозила. —
С этими словами она быстро выскочила из избы; Дивина посторонилась, пропуская гостью, а иначе Кривуша оттолкнула бы ее.
— Что она приходила? — в изумлении спросила Дивина у своей названой матери. — Чего хотела?
Елага качала головой, не хотела говорить, но Дивина не отставала.
— Приворотного зелья она хотела, — созналась, наконец, зелейница с таким видом, словно и сама была отчасти здесь виновата. — Ты, говорит... Ну, дескать, твоя дочка у меня жениха отняла, а сама тоже... Сама не ест и другим не дает... Помогай, говорит, теперь мне жениха вернуть... А я ей: «Да что ты, девонька...».
О том, что было после этого, Дивина уже не знала, а могла только догадываться. Где, когда, в лесу, или в поле, или над рекой, или на перекрестке двух дорог услышала Кривуша тихий голос из ниоткуда? Какими словами прельщали ее, обещая вернуть жениха, отомстить обидчикам? Никто ничего не знал, и Кривуша была спокойна, больше не пыталась у колодца вцепиться в косу разлучнице и на беседах вела себя как обычно, вот только была молчалива, а потом вдруг принималась громко, невесело, как-то вызывающе хохотать.
Прошло дней десять, как на посаде стали поговаривать, что Горденя заболел. Он не ходил на беседы, не появлялся у Елаги, даже на улицу не показывался, а сидел дома, в самом дальнем от двери углу, и словно бы боялся света: если кто-то широко открывал дверь, он сердился и кричал, чтобы закрыли. Парень стал злобным, раздражался на каждую мелочь, бил младших братьев безо всякой вины и грубил родителям.
— Матушка Макошь, не знаю, что делать! — рассказывала Крепениха у колодца. — Того и жду, что меня саму прибьет! Как будто сглазили парня!
— Не по Дивине ли убивается? — сочувственно спрашивали соседки.
— Да не похоже на то! — отвечала та. — Приходила к нам вчера Дивина, так он в нее горшком запустил. И еще кричал, что ты, дескать, меня погубила, змея подколодная!
Мысль о сглазе напрашивалась сама собой. Сначала Крепениха, как мудрая женщина, сама пыталась снять порчу: каждое утро, подавая старшему сыну умываться, она приговаривала:
— Вода-матушка, возьми тоску с Горденюшки, унеси в сине морюшко! Как смываешь ты, вода, пенья, коренья, крутые берега, так смой ты тоску-кручину с белого лица, с ретива сердца! — И при этом заставляла Горденю умываться не обычным способом, а тыльной стороной ладони.
Когда это не помогло, Крепениха прибегла к более сильному средству: погасила уголек в воде, наговоренной под утренней зарей (которая придает силы мужчине, как вечерняя — женщине), потом внезапно, когда он не ждал, спрыснула Горденю этой водой и еще раз прочитала над ним оберег. Не помогло: он по-прежнему сидел в углу, хмурый и злой на весь свет, а если в избу заходили люди, особенно женщины, рычал, как медведь, и бросал в них тем, что попадало под руку. Отец однажды уговорил его съездить в лес — еще по дороге, у колодца, он поссорился с двумя парнями, и дело кончилось дракой. Противники спасались от него скачками через тын, и угомонил его только отец, не уступавший сыну силой, набросившись на него сзади. Тут, увидев, что едва не прибил родного отца, Горденя вроде бы устыдился, в его угрюмых глазах мелькнул проблеск света. Но тут же он опять ушел в себя и по-прежнему засел в углу.