Золотые апостолы

Дроздов Анатолий Федорович

Когда я вернулся во двор, запыхавшаяся Рита сидела на стуле и обмахивалась платком, а Виталик возился у магнитолы. Динамики врезали вальс, но Рита замахала на меня руками:

– Дай отдохнуть! С Дуней, Дуней танцуй. Видишь, заждалась…

Дуня обиженно насупилась, но, стоило мне подойти, засияла улыбкой. Виталик подхватил свою Свету, и они тоже закружились по двору. Сейчас разница в росте между ними была особо заметна, но нас Света не стеснялась. Она тоже пила медовуху…

– Я такая счастливая, такая счастливая, – радостно улыбаясь, сказала мне Дуня, легко двигаясь в так музыке, – у меня

никогда не было такого дня рождения. Сколько гостей! Какие подарки! Вот! – она сняла с моего плеча руку и показала часики на браслете. – Это Виталик со Светой. А это – Рита! – она тронула мочку уха.

Я увидел изящную золотую сережку в форме маленького березового листика. Точно такой листик украшал мочку Риты в день нашего знакомства. Значит, поговорка о сережке из ушка была буквальной…

Мы кружились по двору под мелодию старого вальса Шопена, за столом одобрительно смотрели на нас дед Трипуз и Рита, Виталик что-то шептал на ухо своей невесте, в этой атмосфере всеобщего веселья казались нереальными события прошедших дней и даже сегодняшние…

* * *

Монастырь представлял собой замкнутый прямоугольник, главный вход в который лежал через двухколокольный храм в стиле барокко. Только это было протестантское, камерное барокко: из всей вычурности, на которую так богата была фантазия тех времен, архитектор позволил себе лишь прихотливые завитушки под крышами колоколен и лепное обрамление прямоугольника над входом, где когда-то радовала глаз храмовая икона. Внутри все было также просто и скромно. Наверное, в те времена, когда графы Чишкевичи отошли от протестантской ереси и вернулись в лоно католической церкви, здесь появились скульптуры на стенах, богато украшенная кафедра-голубятня на колонне и резной, крытый сусальным золотом алтарь. Теперь же стояли побеленные кистью квадратные колонны, а грубо сделанный из древесностружечных плит иконостас был увешан дешевыми бумажными образами разной величины.

Свечная лавка почему-то оказалась не в притворе, а внутри храма, слева от входа. Какой бы ни был священник в приходе, но храм есть храм, и я подошел. За барьером сидела худенькая женщина лет сорока, с миловидным лицом. Из-под белой косынки ее выбивались рыжевато-седые пряди. Она мило улыбнулась мне, от чего я сходу почувствовал к ней симпатию.

– Три свечки, пожалуйста.

Она завернула свечи в бумажку и подала. И спросила:

– Хотите подать записку за здравие или упокой?

– Лучше за здравие.

Пока я заполнял записку прямо на барьере, она с интересом рассматривала меня.

– Вы не местный?

– В командировке.

– Из столицы?

– Так точно.

– После столичных храмов, наш, конечно, не покажется, – вздохнула она и добавила: – Зато священник у нас такой, какого вы нигде не найдете!

– Да ну?

– Вот увидите! – торжествующе сказала она. – Только не уходите после службы…

Я расплатился и подошел к своим. Дуня и Рита, обе в платочках, стояли в сторонке чуть ли не у самого входа. Я протянул им свечи.

– Не буду их здесь ставить! – надула губки Дуня, а Рита виновато пожала плечами: – А я и не знаю как.

Я прошел по храму. Моей любимой Казанской Божьей Матери здесь

не оказалось, и я поставил свечку у местного образа. Вторую зажег перед иконой Всех Святых, третью – перед алтарем. И с чувством исполненного долга вернулся к девушкам. Они с любопытством разглядывали публику. В этот субботний день ее собралось не слишком много – в основном старушки и немолодые женщины с сумками в руках. Снедь для освящения – кому для поминального стола, кому для больного.

Внезапно внутрь впорхнула стайка молодок в голубых одинаковых платьях до пят и таких же голубых платочках. Стреляя во все стороны глазами, они прошествовали к иконостасу и стали слева от солеи.

– Кто это?

– Монашки местные, – сердито сказала Дуня. – Блудницы вавилонские, как дедушка говорит. Живут они здесь. Считается, что Богу молятся, грехи наши замаливают. Ага! Эти замолят…

И, действительно, молодки в голубом меньше всего походили на монашек. Они с любопытством разглядывали прихожан, перешептывались и улыбались. Я поймал взгляд одной, миловидной и круглолицей, подмигнул. Она в ответ тоже подмигнула и хихикнула. Дуня посмотрела на меня с осуждением.

– Что-то немного народу, – сказал я, чтобы скрыть смущение.

– Раньше собиралась полная церковь, – вздохнула Дуня. – Но потом перестали ходить. Здесь в основном приезжие: из деревень, где церкви нет, или из других районов. На чудесника приехали смотреть… – она помолчала. – Раньше, когда в Горке церкви не было, по воскресеньям у деда собирались помолиться. Теперь снова стали…

От алтаря послышалась возглашение, и все в церкви притихли. Даже голубые монашки. Перед ними возникла немолодая женщина-регент, взмахнула руками, и "монашки" запели. Пели они неважно. Сбивались, забывали слова. Несколько раз священник косился в их сторону, и чувствовалось, что едва сдерживается.

Настоятель храма Преображения, извергнутый из сана Русской православной церковью и не принятый пока никакой другой, знаменитый отец Константин оказался брюнетом лет сорока, высоким (но все-таки пониже историка Акима) и грузноватым. Темные глаза на его одутловатом лице смотрели сумрачно и тяжело. Ему, действительно, приходилось несладко: служба шла без дьяка. Отец Константин сам произносил ектенью, сам возглашал: "Премудрость, прости!" и делал знак своему голубому хору петь тропари. Мне даже стало неловко: в какой-то мере я был виной того, что дьяк отца Константина (вернее то, во что он превратился) лежал сейчас в холодильной камере морга. Кто бы ни служил, но в церкви молятся Богу…

Мои девушки стояли у стены. Дуня – с недовольным лицом. Я даже пожалел, что взял ее. Но мы шли сюда не затем, чтобы просто полюбопытствовать: она была нужна. Рита рассматривала церковь и прихожан; чувствовалось, что православная служба ей незнакома. Я старался не выделяться (на меня и так посматривали): крестился, клал поклоны и даже пропел вместе со всеми "Верую" и "Отче Наш". Памятных записок в этот день подали немного, и служба закончилась быстро.

Но никто не ушел. Я увидел, как из притвора за руки ввели несколько женщин и поставили их перед солеей. Отец Константин, воздев руки горе, стал громко читать "Трисвятое".