Зона испытаний

Бахвалов Александр

– Вы же говорили, нам по пути. Солгали? – равнодушно сказала она, словно не ждала от него ничего другого.

– Да, я живу у Извольского.

– А лгать нехорошо, совесть не велит. – Больше не буду.

– Каменная набережная, дом девять.

Некоторое время ехали молча. Невидимой пылью сыпала изморось, уличные огни искрились в мелких каплях на лобовом стекле.

– Почему вы живете у Вити? – Голос ее прозвучал сухо и требовательно.

– Больше негде.

– А все-таки?

– Так вышло. В двух словах не объяснишь.

– А почему вы обманули меня, можно объяснить в двух словах?

«Мне хотелось подружиться с вами», – у Долотова не хватило духу произнести эту фразу вслух.

Некоторое время она смотрела на него, потом отвернулась и до конца пути ни разу не взглянула в его сторону. Долотов подкатил к самому подъезду и, не выключая мотора, чтобы в кузове было тепло, попросил:

– Посидите со мной.

Двор был темный, а из-за света приборов в машине темнота на дворе казалась еще гуще. Мимо прошли двое: парень что-то сказал, поглядев на машину; девушка рассмеялась.

– Вы, наверное, знаете, Лютров полетел вместо меня… «Зачем я об этом?»

– Витя рассказывал. – Валерия сидела чуть наклонившись вперед и глядела вниз, в ноги. – Говорят, вы вообще везучий.

Она зябко поежилась и натянула на колени полы пальто.

– Понимаю. Это несправедливо… Во всяком случае, вы имеете право так думать.

– Ничего я не думаю. Извините, уже поздно.

Не поднимая головы и не поглядев на Долотова, она невнятно попрощалась и вышла, кое-как прикрыв дверцу.

«Вот и подружились, – вымученно усмехнулся Долотов. – А чего ты ждал? Она не может не видеть в тебе человека, причастного ко всем ее бедам, и не только не способна почувствовать какое-то дружеское расположение к тебе, но даже сидеть рядом с тобой было для нее мучением».

Все это после ее ухода стало так потрясающе ясно Долотову, имело столько доказательств, что теперь, вообразив, как выглядел он в ее глазах, не мог понять, как у него хватило решимости пригласить ее в машину, глупости – надеяться быть понятым, наглости – предлагать свою дружбу…

Поднявшись в квартиру, Валерия недолго думала о Долотове. Его широкие худые плечи, бледное плоскощекое лицо с резко выступающим подбородком, с неизменным, как бы застывшим выражением сумрачного спокойствия невольно заставляли предполагать в нем недобрую силу. А Валерия, едва оправившись от горя, обеспокоенная будущим, в котором все было неопределенно, невольно тянулась к людям мягким, простодушным. К тому же сегодня она устала. После работы ездила в загородный парк, где зимой часто бывала с Лютровым. Ей давно хотелось побродить там, но нужно было ждать, пока сойдет снег… И зря поехала. Никакого утешения это ей не принесло. Она долго ходила, оглядывая дорожки, скамьи, деревья, искала знакомые приметы, но так ничего и не нашла. «Прошло мое счастье», – думала она, возвращаясь и невольно вспоминая свое возвращение из Перекатов.

…Вначале она собиралась заглянуть на квартиру матери, но чем ближе подъезжала к Энску, тем сильнее хотелось ей сразу же забежать к Лютрову, благо поезд прибывал засветло. «Если не окажется дома, позвоню на работу», – окончательно решила она, не в силах думать ни о чем другом. Она стояла в коридоре вагона и, глядя в окно, ничего не понимала там, кроме того, что был ясный солнечный день и снегу оставалось совсем немного, а намерзшие за зиму черные потеки мазута на толстых боках цистерн плавились и блестели на солнце.

Чем ближе Валерия подъезжала к Энску, тем определеннее испытывала какое-то болезненное беспокойство, переходившее в тревогу, как это бывало в детстве, когда она шла к кабинету врача: чем ближе, тем страшней.

Ее не очень огорчило, что Лютров не приехал в Перекаты, как обещал. Она понимала, что его могли направить в командировку, как это случилось, когда заболела бабушка и Валерии пришлось уехать, не дождавшись его возвращения. И все-таки беспокойство овладевало ею все сильнее по мере того, как по сторонам дороги стали мелькать знакомые пригороды Энска.

«А вдруг он дома, только приехал и читает мои письма? И я тут как тут! Он сразу же спросит о нем, ему непременно захочется посмотреть, насколько он вырос во мне…»

Но сколь зыбка была радость от вида знакомых пригородов, столь же малоутешительны были эти мысли без уверенности, что Лютров окажется дома. «Прошло мое счастье», – подумала она вдруг. И в глубине души испугалась, уверовав в правду этой мысли, и от страха боялась повторить ее про себя.

Но мысль эта уже не покидала ее, и оттого, наверное, освобожденный от снега, но еще не зеленеющий сквер у большого дома, где жил Лютров, совсем не радовал узнаванием, а казался чужим, незнакомым, неприветливым.

– Вам кого? – громко спросили за ее спиной, когда Валерия, стоя у дверей квартиры Лютрова, протянула руку, чтобы позвонить, а замерла, обнаружив приклеенные к дверям бумажки с печатями.

Позади нее с сумками в руках стояла только что вышедшая из лифта рослая женщина.

– Мне? – холодея от только что увиденных страшных бумажек, спросила Валерия. – Мне Алексея Сергеевича.

«Зачем я так. Надо было сказать: Лешу…»

– Или не знаете? – спросила Тамара Кирилловна, теперь уже негромко и жалостливо, вспомнив, что видела эту девушку вместе с Лютровым. – Погиб он. Более месяца как…

Тамара Кирилловна успела сказать еще что-то, но Валерия уже не слышала. Она выронила чемодан, ноги у нее подломились, а она тяжело ударилась спиной о дверь с бумажками…

Побросав сумки, Тамара Кирилловна едва успела подхватить ее.

«Я ведь знала, знала… Прошло мое счастье…» – подумала Валерия и ткнулась в грудь Тамары Кирилловны.

– Поплачь, поплачь, милая, – говорила та, смаргивая слезы. – Что же теперь?.. Так-то жизнь выстроена… Куда ты? Зайдем ко мне, чайку попьешь.

– Мне домой надо. Простите…