Шрифт:
Часть первая
На пятом году царствования Бориса все больше людей в Москве исчезало бесследно. Спускался человек в магазин за молоком и домой уже не возвращался. Сперва подобные происшествия случались преимущественно со старыми людьми, и о них, естественно, никто не сокрушался. Как разъясняло телевидение и прогрессивные газеты, предыдущее поколение все равно плохо вписывалось в демократию, мешало развитию рынка, вечно чего-то требовало, голосовало не так, как надо, хотя обижаться старикам было совершенно не на что. Поголовно все они получали хорошие пенсии (до трехсот тысяч в месяц) и пользовались солидными социальными привилегиями — бесплатный проезд в метро и похороны за казенный счет в красивых целлофановых пакетах. Однако злокачественный коммунистический ген, впитанный
Вскоре начали исчезать не только старики, но и дети, и вообще люди самых разных возрастов и профессий. Особенно возмутил передовую московскую общественность эпизод с исчезновением молодого, знаменитого банкира Леонида К., который в три часа ночи вышел на улицу из казино «Чикагский проказник», оставя заведению небольшой проигрыш в десять тысяч баксов, но до места назначения — стриптиз-бара «Невинные малютки» — не добрался. Как в воду канул вместе со своим водителем и тремя телохранителями. Наконец-то власти обеспокоились и провели два-три молниеносных, блестящих расследования, которые, однако, не дали положительных результатов.
В связи с таинственным исчезновением городских жителей (цифры держались в строжайшей тайне) разрабатывались две основные версии: проделки обнаглевшей квартирной мафии либо сбыт человеческого сырца в консервированном виде за рубеж. Каждая из версий была хороша сама по себе, и тем более в совокупности они все объясняли, но не давали ответа на главный вопрос: почему до сих пор ни одного из нашумевших преступлений не раскрыто?
На телевидении в передаче «Герой дня» выступил видный милицейский чин, прославившийся тем, что построил в Баковке дачу на три этажа выше всех соседних. Его звали — Илья Данилович Бутиков. За неукротимость духа и особые боевые заслуги его командировали на полгода перенимать опыт демократии в Америку. Вернулся он располневший, с солидным брюшком, но с каким-то странным выражением беспричинной лютой обиды на лице. При этом, как большинство наших высокопоставленных соотечественников, побывавших в Штатах на стажировке, почему-то всегда держал левую руку в кармане. В недалеком будущем ему прочили пост замминистра, а то и повыше. С ведущим передачи он вел себя покровительственно, и тот заметно робел перед ним.
На вопрос, куда, по его мнению, исчезают москвичи, Илья Данилович ответил загадочно:
— Пока не знаю, но скоро всех переловим! Ведущий, который тоже не раз бывал в Штатах, и поэтому не вынимал из карманов обе руки, поинтересовался:
— Но как же так, господин министр! Уже три месяца нет никаких известий о банкире К. В редакции оборвали все телефоны. Народ взбудоражен. Должны же люди наконец узнать хоть какую-то правду. Ведь многие наши зрители боятся выходить на улицу.
— Я не министр, — снисходительно поправил настырного ведущего Бутиков. — Но не в этом суть.
Даже если бы я был министром, то вряд ли мог сказать вам то, чего сам не знаю. Улавливаете изюминку?
Ведущий поспешно извинился и, с облегчением вздохнув, переменил тему. Дальше они взахлеб, не отводя друг от друга влюбленных взглядов, начали делиться воспоминаниями о великой стране всеобщего счастья, где им довелось побывать.
Эдуард Сидорович Прокоптюк, шестидесятилетний бывший доктор наук, бывший заведующий кафедрой, бывший дамский угодник и меломан, а ныне преуспевающий челнок с пятилетним опытом бесперебойных рейсов в Польшу и Турцию, по вечернему времени пешим ходом возвращался в свою одинокую однокомнатную берлогу на Тушинской улице. У него ныла поясница и на душе было неспокойно. Поясница ныла оттого, что по вине загулявшего помощника-балбеса Витю ни он самолично выгружал товар из «пикапа» и на третьем тюке шмотья повредил в спине какую-то жилу, услыша такой звук, будто у него внутри раскупорили бутылку шампанского. За день кое-как расходился, боль собралась в комочек, но при каждом резком движении покалывало в позвоночник. Следовало бы отлежаться денька три, дать спиняке покой, но это было невозможно. Работу челнока можно сравнить с конвейером, где малейшее нарушение графика влечет за собой ступор всей отлаженной цепочки. На физическую немощь наложилось умственное потрясение. Куда-то выпали из всех счетов ровно десять миллионов рублей, и как он ни ломал голову, деньги не находились. Не было их ни в бумагах, ни в товаре, ни в наличке, зато они четко фигурировали в оговоренной с одним из оптовиков сумме выплаты. Некий финансовый фантом, свидетельствующий о подозрительном сбое внутреннего компьютера, которому Эдуард Сидорович за десятилетия научной деятельности привык доверять больше, чем изделиям знаменитых фирм. Что ж, годы брали свое. Шестьдесят лет не тридцать. И свет не так ярок в очах, и память слабеет, и кислородный столб давит на плечи, точно мешок с цементом. Все меньше остается на свете
Неподалеку от дома, на перекрестке, где булочная и аптека, Эдуард Сидорович поймал себя на неприятном ощущении, что за ним следят. Впервые он испытал это странное чувство, как от толчка в спину, третьего дня на рынке, когда в очередной раз распекал балбеса Витюню, ухитрившегося с самого раннего утра так налить бельмы, что уже еле держался на ногах и отпугивал покупателей идиотским мычанием. Честно говоря, Прокоптюк не понимал, почему до сих пор не избавился от скверного непослушного помощника, от которого было столько же пользы, как от козла молока. Может быть, не выгонял балбеса потому, что тот, как-никак, был ему двоюродным племянником, а скорее всего, потому, что присутствие белобрысого смешливого подростка, коего природа наделила едва ли не одной мозговой извилиной, каким-то образом примиряло его с призрачной действительностью, где только такой растительный человек, как племяш Витюня, был на своем месте. Витюня, кроме того, что балбес, был еще неприхотливым существом, с улыбкой до ушей, отдающимся рыночному быту с такой же восторженной безоглядностью, как сам Прокоптюк в молодые годы погружался в волшебную тишину библиотечных залов; а это означало, что эволюция человеческого вида, пусть уродливым зигзагом, но продолжалась.
Почувствовав толчок, Эдуард Сидорович резко обернулся, но ничего угрожающего не заметил: рыночные ряды обыденно копошились, издавая энергичный пчелиный гул.
— Дядя, ты чего? — обеспокоился Витюня. — Ты не сердись, пожалуйста. Я прикемарю часок вон там за ящиками и буду как огурчик.
Уже без всякого запала, испуганный, Эдуард Сидорович лишь посоветовал мутноглазому «огурчику» поскорее околеть за этими ящиками, ибо не видел смысла в его дальнейшем пребывании на свете.
Чушь, нервы — кто мог за ним следить? Врагов у него не было, откуда им взяться. Все поборы Прокоптюк платил исправно, отстегивал и тем и этим, никогда не качал права, не нарывался на грубость. На рынке у него сложилась репутация недалекого, в меру прижимистого, но не жадного, всегда открытого для дружеского общения, готового помочь, правда, больше словом, чем делом, но, в сущности, вполне безвредного существа, рыночника-перестарка, которого лишний раз и пнуть грешно. Единственный недостаток — непьющий. Зато всегда наготове термосок с горячим кофе. Какие враги! Сам директор рынка Волкогонов не брезговал заглянуть к нему в палатку на огонек: глотнуть кофе, выкурить сигарету, потрепаться. Заглядывал обыкновенно после вечернего шмона, опускался устало на табурет и, пронзительно улыбаясь, спрашивал одно и то же:
— Живой еще, старый курилка? Не оторвали яйца?
Серьезный человек, серьезнее не бывает. Из бывших прокуроров. Ясень Николаевич Волкогонов. Буквально за три года сколотил капитал, который, по слухам, с трудом разместился в женевском банке. Но не брезговал — заходил, пошучивал, оттягивался. На рынке полно интеллигентной публики, а выбрал директор для душевных отдохновений именно Прокоптюка. Эдуард Сидорович понимал почему. Удалого победителя тянуло хоть одним глазком поглядеть на невзрачный ошметок унылого прошлого, из которого ему самому с таким блеском удалось выколупнуться в блистательное настоящее, полное свободы и долларов. Почему тянуло — другой вопрос, сложный, с мистическим оттенком. Как-то в пьяном кураже Волкогонов объяснил: «Знаешь, Сидорыч, все у меня теперь есть, чего душа пожелает, а такое бывает чувство, что самой-то души уже нету. Что скажешь на это?»
Прокоптюк не был философом, он был математиком, профессором точных наук, цепляющимся за мираж уходящих дней, и похож был на безнадежного больного, который нехорошо возбуждается при известии о чудодейственной заморской микстуре.
Тоска удачливого бизнесмена была ему внятна. Когда Волкогонов подписывал смертные приговоры, душа его трепетала от ужаса, но была жива, а когда попользовался первым рубликом, отнятым у нищих, она начала хиреть. Он завидовал молодым веселым бандитам, у которых душа вовсе не успела созреть. Вон их сколько вокруг. Им не больно, не стыдно, не горько. Напротив, привольно и сытно, как червям в навозе.
— Душа бессмертна, — успокоил Прокоптюк печального директора. — Она лишь подвержена внезапным перемещениям.
Какие могут быть враги при таких-то покровителях? Но — третий день следили, водили на веревочке. Несколько раз в толпе, в метро, на рынке Прокоптюк сталкивался взглядом с незнакомыми людьми — парень в штормовке, пожилой дядек, прикинутый под плейбоя, капитан милиции — и замечал, как они неестественно быстро отворачивались.
Возле подъезда его догнала высокая женщина в не по возрасту короткой юбке. Каблуки, сумочка, макияж. Когда-то Прокоптюк был изрядным ходоком и сразу прикинул дамочке цену — она из тех, кто просит больше, чем возвращает.