Зона номер три
Шрифт:
— Ты чего добиваешься? Я же вижу, ты не просто так меня снял.
Если она действительно это видела, то это прокол.
Не дождавшись ответа, девушка демонстративно начала готовиться к работе. Стянула рубашку, вылезла из юбки, но суетилась больше, чем надо. Бросала на него уничтожающие взгляды. Осталась в крохотных бежевых трусиках.
— Хороша, спору нет, — оценил Гурко. — Но я так не могу.
— Как не можешь? Зачем же бабки платил?
Голая, плюхнулась обратно в кресло, схватила бутылку и глотнула прямо из горлышка.
— Тебя что-то беспокоит? — мягко спросил Гурко. — Или ты в меня влюбилась?
Хихикнула, прикрыла рот ладошкой, словно поймав себя на чем-то неприличном. Был контакт, был, но какой-то неопределенный.
— Для меня женщина — это святое, — с горечью объяснил проститутке. —
— Ну и дурак, если так, — сказала Зина. — Женщина — это просто говорящая отбивная. У нее же нет души. Почитай Коран. Там все сказано.
— Коран я читал. Ничего в нем не понял.
— Хуже женщины только мужчина.
— Тут полностью согласен. Я иногда смотрю на себя в зеркало и не выдерживаю, плюю.
Улыбнулась нормальной улыбкой и — по глазам мелькнуло — устыдилась своей наготы. Он все же нашел верный тон — серьезного оробевшего дебила. Взял с дивана плед, подошел и укутал ее плечи.
— Давай будем так, — предложил, — как будто ты в гости пришла.
— Хорошо, — потянулась к сигаретам. — Только все равно я тебе не верю. Ты ненастоящий. Ты прикидываешься. У тебя слишком умные глаза. Кто ты, парень?
…Проститутки исчезали чаще других, но их никто не разыскивал. Как, впрочем, не разыскивали стариков, детей, пьяниц и прочих обитателей зачумленной территории бывшего Союза. Органы внутренних дел едва справлялись с регистрацией грабежей, изнасилований и убийств, готовя грустную летопись для грядущих поколений. Если исчезала проститутка, ее поминали товарки, да хмурый сутенер ставил в уме памятный жирный крестик против ее клички. Дорогие, фирменные девочки, из тех, кто по вызову, случалось, пропадали вместе с телохранителями, и тогда преуспевающий клерк из проституточной конторы, морщась, вычеркивал строчку из бухгалтерской ведомости. Потеря, конечно, была невелика. Чего другого, а этого товара хватало в избытке. Подрастающие поколения только и мечтали, как бы половчее продаться. Им достаточно было показать уголок зеленой купюры. Одурманенные видаками, накурившиеся травки, мыкались по городу стайки молодняка, готовые лечь хоть под трактор. Тусовались, напевали похабные песни, мутным взглядом выискивая хозяина. Если хозяин долго не появлялся, молодую рыночную поросль охватывала беспричинная ярость. Школьники и школьницы, сбившись в кодлу, набрасывались на первого попавшегося зазевавшегося прохожего и разрывали его в клочья. Скупой штрих на смеющемся лике победившей демократии.
— Опасная у вас работа, — посочувствовал Гурко. — Как у минеров.
После добросовестно выполненной случки Зина подобрела, расслабилась. Окутанные сигаретным дымом, они лежали на смятых простынях. Гурко невзначай завел речь о несчастном банкире, которого до сих пор не могла разыскать вся милиция страны, хотя тому, кто укажет след, сулили немалую награду — миллион долларов. Зина доверчиво коснулась пальчиком его бока. Он смягчил ее сердце тем, что не охальничал, совокуплялся как рыцарь, стыдливо озабоченный сбросом дурного семени.
— Почему ты о нем вспомнил?
— Не знаю. Ночь. Мистика. Люди исчезают. Страшно. Хоть на работу не ходи.
— Да, это правда, — согласилась Зина. — Девушек отлавливают и увозят в Эмираты. Продают на базарах. Нас предупреждали.
— А кто отлавливает?
— Неизвестно. Думали на чеченов, но непохоже. Да многие сами уезжают, а считается, что похитили. Я точно знаю.
Она рассказала про свою подружку Вику, опытную, тридцатилетнюю стриптизерку из «Ночей Арбата». Ее долго обхаживал один деятель из фирмы «Услада». Обещал устроить роскошные международные гастроли. Европа, Ближний Восток, Англия, Нидерланды. Гарантировал сто штук за один круиз, но Вика сомневалась. Она была здравомыслящая девица и не понимала, за что ей могут отвалить сто тысяч. Правда, у нее был заветный номерок, который она показывала на загородных уик-эндах, если приглашали достойные клиенты, номерок отменный, но на большого любителя. С балансированием на бутылках и заглатыванием чудовищного резинового змея. Даже не все новые русские выдерживали, некоторых рвало.
— Что такое «иберийские игры»? — поинтересовался любознательный Гурко.
— Ну когда мальчики хотят немного садизма. Мне тоже предлагали. Такса повышенная, но я боли боюсь.
— Вика давно уехала?
— С полгода уже. Теперь вряд ли вернется. Может, погибла, а может, приглянулась какому-нибудь шейху. По-всякому бывает. Это же непредсказуемо.
Гурко на всякий случай выяснил, как звали деятеля из «Услады» — Григорий Иванович, а также запомнил несколько раз мелькнувшее в Зининой болтовне имя — Мустафа. Якобы, кто попадал в лапы этому Мустафе, тот уж исчезал стопроцентно.
— Не понимаю, — задумалась Зина, — почему я с тобой откровенничаю. Ведь ты так и не сказал, кто ты на самом деле?
— Я тот, — ответил Гурко, — кого не надо бояться.
У Мустафы было много имен, но ни одного подлинного. Ему это нравилось. Он верил, что человека с определенным именем, а значит, с определенной судьбой, легче взять на мушку, чем того, кто с каждым следующим именем умирает и рождается заново. К шестидесяти годам его изрядно потерло об жизнь, другого бы расплющило, а на нем не осталось и царапины. Выглядел он крупным, крепко сбитым человеком, с черными, блестящими глазами, с желтоватыми ядреными зубами (вверху слева две золотые коронки), лысым, но как бы одновременно с пышной шевелюрой, и когда подносил пальцы к латунному, безукоризненной округлости черепу, казалось, от несуществующих волос отлетают рубиновые искры.
Уже лет пять как его звали Донат Сергеевич Большаков, генеральный директор концерна «Свиблово». По Москве он слыл одним из самых крупняков, хотя собственного банка у него не было. На осенних выборах баллотировался в Думу от партии экономической воли, по списку шел третьим, а в парламент просочилось двое, поэтому лично для него пришлось выколачивать дополнительный депутатский мандат. Были проблемы, связанные с бдящим оком председателя избирательной комиссии Рябушинского. Вопрос стоял так: либо мочить Рябого, либо отстегнуть двести тысяч. Мустафа заплатил наличными, не любил глупой крови.
О неожиданной трате не жалел, денег у него было много. Года два назад, когда частично заграбастал под себя омскую нефть (вот здесь довелось киллерам потрудиться), перестал их считать и теперь жил на проценты, как рантье.
Большакова часто можно было встретить в буфете Думы на третьем этаже, где он с аппетитом поедал горячие сосиски с горчицей, окруженный толпой прихлебателей. Рядом всегда вились две-три смазливые кошечки, готовые хватать крошки с его бороды. Высокий, смуглый богатырь с шумными, доброжелательными манерами, производивший впечатление абсолютного душевного и физического здоровья. С первых дней у него наладилась репутация народного любимца. Кого-то он окликал из-за стола, кому-то шутливо грозил кулаком, с кем-то, вскочив на ноги, бежал обниматься. Беззаботный, легкий на подъем, улыбчивый, с всегда готовой острой, но не злой шуткой. Таких людей как раз не хватало в правительстве и в тесных думских комитетах, где у большинства столь кислые физиономии, что кажется, их уже завтра поведут на расстрел. Даже заносчивая фракция коммунистов испытывала к нему симпатию и раза два пыталась втянуть в какие-то свои зловещие шахер-махеры, но от любых деловых контактов Большаков умело уклонялся. Пошутить, поржать над новым анекдотом, раздавить наспех рюмашку — это пожалуйста. Но все эти бесконечно плетущиеся интриги, вся эта возня в осином гнезде — увольте! В эти игры он не играл, как бы брезговал ими. Что придавало его простецкому, задушевному облику даже некий аристократический блеск.