Зона поражения
Шрифт:
Ты был там.
— Только не это… пожалуйста, не надо… — зарыдал лейтенант. — Хватит!
— Ганнон, что происходит? — требовательным тоном спросил Нисато, но Мербал уже был не в силах ответить. Он завращал головой, наблюдая за тем, как языки всепожирающего пламени охватывают бар — обжигающие, желтые, не оставляющие никакой надежды. Словно подгоняемые неким невидимым ветром, они проявляли недюжинный аппетит, жадно, с оглушающим ревом поглощая все на своем пути. Лишь несколько секунд им понадобилось, чтобы заполыхала вся забегаловка, и Ганнон заплакал,
Объятые огнем завсегдатаи поднялись на ноги. Лица людей, прежде угрюмые и озлобленные, превратились в оплавленные, изуродованные агонией маски. Подобные чудовищным элементалям огня, аборигены направились прямо к нему, и Ганнон обернулся к Дарону Нисато в отчаянной и пустой надежде, что тот видит то же самое.
Но бывший комиссар остался слеп к огненному безумию, охватившему бар, и смотрел на лейтенанта с озабоченностью и жалостью.
Ганнон закричал, когда по полу начал стелиться густой черный дым, оглушая удушливым и резким химическим запахом. Тени шли сквозь эту пелену, подобные объятым огнем марионеткам, движущимся в дерганом танце, управляемым каким-то свихнувшимся кукловодом.
Лейтенант слышал голос Дарона Нисато, но смысл слов до него уже не доходил, ведь в дыму и пламени возник до ужаса знакомый силуэт — маленькая девочка от силы семи лет.
Ее платьице горело, а ручки были протянуты к лейтенанту, словно ребенок надеялся найти в нем защиту и спасение. Кожа девочки покрылась волдырями, полопалась, а мышцы и жир начали сползать с потрескивающих и ломающихся от чудовищного жара костей, подобно расплавленной резине.
— Ты был там, — сказала девочка, чье лицо являло теперь просто уродливое нагромождение плоти, сквозь которую прорывался огонь, пылающий внутри черепной коробки. Жуткий, призрачный свет сиял из ее глаз — единственного, что еще не посмел уничтожить пожар.
— Мне жаль, — пробормотал Ганнон, и его сердце сжалось от невыносимого чувства вины.
Он глубоко вздохнул, и в ту же секунду пылающий бар, обожженный ребенок и горящие люди исчезли. Все стало точно таким, каким было еще минуту назад. Лейтенант оперся о стойку, чтобы удержать равновесие, когда мир вокруг закружился в безумном танце, и постарался успокоить взбунтовавшиеся чувства, еще не пришедшие в себя после пробуждения из кошмара.
— Какого рожна ты творишь? — потребовал Нисато, все еще сидевший рядом и совершенно не подозревавший об ужасах, только что увиденных Ганноном уже в тысячный раз. Затем инфорсер взял лейтенанта за руку и произнес: — Пора уходить. И ты идешь со мной.
— Нет, — сквозь слезы выдавил Ганнон, высвобождаясь. — Никуда я не пойду. Не в таком состоянии.
— Верно, — согласился Нисато. — Именно поэтому ты и пойдешь со мной.
— Нет, — повторил Ганнон, подхватывая со стойки пистолет и медаль. — Отсюда я могу отправиться только в одно место: Ад.
Ганнон Мербал вставил ствол пистолета в рот и вышиб себе мозги.
«Мне никогда не хотелось верить, что смерть настолько плохо выполняет свою работу».
Часть первая
ВОЗРОЖДЕНИЕ
Глава первая
Это люди придают облик планетам, на которых живут, или же это планеты оставляют отпечаток на своих обитателях? Жители Мордиана меланхоличны и замкнуты, граждане Катачана — прагматичны и жестоки. Следствие ли это сурового климата и условий, усложняющих выживание? Или же те, кто поселился на этих мирах, изначально обладали необходимыми качествами? Может ли характер мира повлиять сразу на все население, или человеческая душа сильней какой-то там географии?
Может ли сторонний наблюдатель предположить, что люди, без опасений за свою жизнь разгуливающие под золотыми арками планеты-святилища, менее предрасположены к насилию и обладают более добродушным нравом, нежели те, кто вынужден таиться в тенях миров, охваченных войнами и мятежами?
Как бы то ни было, безлюдные вересковые пустоши, одинокие горы и терзаемые внутренними распрями города Салинаса могли предложить массу интересного материала для этого наблюдателя.
С хмурого серого неба сплошным потоком лил дождь: сквозь плотную завесу воды все было видно точно в густом тумане, зато богатые кварцевыми отложениями горы блестели и сверкали. Группки каких-то лохматых травоядных животных паслись в высокой траве на заливных лугах, а на востоке, над высокими скальными пиками, собирались темные грозовые тучи.
Стремительные водопады с оглушительным грохотом обрушивались с черных утесов, и те немногие уродливые деревья, что еще росли на холмах, окружающих мертвый город, раскачивались, словно танцоры, и трясли кронами под неистовыми порывами ветра, слетавшего с обложенных тучами вершин. Но над самим обезлюдевшим городом повисла тишина, подобная неловкой паузе в разговоре, точно природа боялась нарушить его уединенную скорбь. Заваленные обломками улицы пролегали среди почерневших зданий, чьи разрушенные стены удерживали только куски перекрученной стальной арматуры; пустынные проспекты поросли кустарником с листьями цвета ржавчины и крови.
Ветер выглаживал камни и обломки изъеденного коррозией металла, которые по-прежнему лежали там, где когда-то упали, и стенал в разбитых окнах и пустых дверных проемах — казалось, будто город издает долгий, протяжный предсмертный хрип.
Когда-то здесь жили люди. Они любили, ссорились и прощали в тысячах личных драм, одновременно величественных и интимных, знакомых любому другому городу. Пышные празднества, скандалы и интриги, жестокие преступления — все эти сцены разыгрывались здесь, но тот театр безвозвратно канул в историю, хотя так и не стерся из памяти.
Сотни улиц, проулков, проспектов и магистралей пересекали пустынный город, прокладывая себе путь через этот печальный пейзаж, и словно пытались найти тех, кто захотел бы снова воспользоваться ими. Незапертые двери грохотали, раскачиваясь на петлях, и оставленные жилища, казалось, призывали безымянных гостей поселиться в них, вновь дав домам смысл существования. Дождь лил не переставая, и бурлящие ручьи бежали по потрескавшимся тротуарам, заливая даже решетки водостоков и собираясь в огромные лужи.