Зори лютые
Шрифт:
Берке, Сагир, Назиб и Абдула закивали согласно.
— Мудрые мои советчики, — печально проговорил Мухаммед-Эмин. — Я вижу, большинство из вас склоняется к миру с Василием. Мы освободим боярина Яропкина и вернем Василию тех пленных урусов, что добыли в бою. Мы признаем над собой власть великого князя Московского, такова воля Аллаха.
— Воля Аллаха! — подхватили остальные и разом поднялись.
Отвешивая хану низкие поклоны, муфтии, беки, мурзы и темники удалились.
Глава 4
Пушкарных дел мастеровые
Лень начинается с зарею. Нежданная беда. Вассиан. Антипа секут. День воскресный. Село подмосковное. Степанка-пушкарь
Не спят на Пушкарном дворе. Едва рассвет забрезжил, на всю избу зычно раздался голос старшого:
— Подымайсь!
На нарах завозились, зашумели. Сергуня продрал глаза, спустил ноги вниз. Кто-то, верно сам старшой, высек искру, вздул огонь. В тусклом свете лучины люди копошились, кашляли. В избе дух тяжелый, спертый.
— Дверь распахни! — подал голос Богдан.
В открытую дверь потянуло свежестью. Качнулся огонек лучины. Задвигались на стене уродливые тени. В барачной избе, построенной на Пушкарном дворе, жил бессемейный работный люд, не имевший в Москве пристанища.
Богдан с Игнашкой давно переселились на Пушкарный двор. Мечтали, на время, ан который год минул…
— Степанка, слышь-ка, пробудись, — толкнул Сергуня друга и принялся надевать лапти.
Степанка нехотя оторвал голову от нар, проворчал:
— И чего спозаранку всколготились?
Одеваясь, продолжал ругаться.
— Айда умоемся, — прервал его Сергуня.
— Желания нет. Все одно за день измажешься.
Выбежал Сергуня во двор, сереть начало. Гасли звезды, и на востоке заалела заря, яркая, к ветру. Он уже перебирал листья деревьев, лез Сергуне под рубаху. Пушкарный двор ожил. У плавильной печи возился народ. Слышался стук топоров.
Спустившись к Неглинной, Сергуня торопливо поплескал на лицо, помыл руки и, вытеревшись рукавом, заторопился в избу.
Стряпуха разложила по глиняным мискам кашу.
— Ну-тко начнем, — сказал мастер и постучал деревянной ложкой по краю стола.
Черпали споро. Не успели начать, как опорожнили миску.
«Ели — не ели, а в животе пусто», — подумал Сергуня.
Богдан пошутил:
— Вы, робята, брюхо веревкой подтяните, гляди урчать перестанет.
Тут старшой снова голос подал:
— Засиделись, пора на работу.
Мастер Богдан поднялся первым, за ним, подражая отцу, Игнаша. Богдан проговорил:
— Тебе, Сергуня, со Степанкой урок, медь носить от плавильни.
Сергуня промолчал, а Степанка, выходя, буркнул:
— Какой день носим. Когда обучать будешь?
Мастер положил ему на плечо руку, ответил строго:
— Когда тебе любая работа у нас не будет в тягость, тогда на иное переставлю.
В тот день у плавильной печи случилась беда.
Поначалу все шло как обычно. В кузницах ковали железо. Мастер Антип священнодействовал, варил бронзу. От печи пылало жаром, чухали глухо мехи, посылая в ее огненное чрево воздух и известковую толченку. Иногда Антип настораживался, прислушивался к доносившемуся из печи клекоту. По одному ему понятному признаку проверял, готова ли бронза.
Боярин Твердя, изнывая от безделья, умостился неподалеку от печи на бревне, зевал. Скучно. Размяться бы, да отлучиться нельзя. Встряхнул головой боярин, прогнал сон. Поманил пальцем Степанку.
— Принеси-ка мне воды родниковой, да живо.
Убежал Степанка, а Сергуня присел на край чана передохнуть. Только вытянул сомлевшие ноги, как вдруг с силой вырвало у пета чек, струей ударила расплавленная бронза, потекла по желобу.
Вскочил Сергуня, завопил испуганно. Твердя тоже увидел, орет:
— Варево спасайте, ироды!
Схватил Антип молот, к печи кинулся — дыру закрыть. Из-под молота расплавленная жижа брызжет, на лапти падает, горит. Завоняло паленым мясом. Сцепил зубы Антип, стонет, а молота не выпускает.
Подбежал Богдан, зашумел:
— Чан, чан, робята, подставляйте!
А у Антипа из глотки не голос, хрип:
— Не сварилось еще, нельзя пущать!
— Пропади оно пропадам! — обозлился Богдан.
Игнаша с Сергуней мигом подставили чан, а Богдан ухватил Антипа, силком оторвал от печи, на руках отнес в сторону, положил на траву, принялся торопливо срывать с ног лапти, сыпать на обгоревшее тело холодную землю. Вокруг Антипа мастеровые столпились. Боярин Твердя растолкал их, бранится, на губах слюна от злости.
— Вару-то сколь перевели, басурманы. Засеку виновных!
Богдан поднял голову:
— Эк, боярин Родивон Зиновеич, зачем говоришь такое? По-твоему, лучше б Антипа лишились? Где мастера такого сыщешь?
— Аграфенушка, почто скучная? — допытывался боярин Версень у дочери.
Аграфена все отмалчивалась, наконец сдалась:
— Степанку жалко.
— Ух ты, — взбеленился боярин. — Что в голове держишь? Я вот запру тебя в светлице, чтоб и ноги своей не казала на улице. Слыханное ль дело, с дворовыми отроками дружбу водить! А я-то, я-то хорош. Словам тиуна Демьяна веры не давал. Ай-ай, — корил он себя…
Каждый раз, заводя о том разговор, Версень от гнева пучил глаза, тряс бородой.
— Степанка в бегах. Изловлю, засеку, — грозил он.
Аграфена ругани отцовой не пугалась, дулась обиженно.
И Версень остывал. Знал, своенравная дочь, добром с ней лучше. Заговаривал помягче, спокойней:
— Ну как, Аграфенушка, бояре о тобе скажут? Тобе чать, замуж скоро, а ты все озоруешь.
— Я, батюшка, — ответила ему Аграфена, — от тебя уходить не думаю и замуж не хочу. Нет у меня охоты в мужнюю рожу глядеть.