Зори лютые
Шрифт:
— Сам ведаешь, Софья с Василием в силу вошли, — прервал его Вассиан. — За то, что противились им, и кару претерпели. Нынче, боярин Иван, строптив Василий, как прежде, либо обмяк?
Версень сокрушенно махнул рукой:
— А, пустое. Горбатый горб до гробовой доски носит.
— Это верно, — поддакнул Вассиан.
— Надменен Васька и своенравен. Не терпит, кто перечит. Грит: «Осударь я вам!» — перекривился Версень.
— В отца, — вставил Вассиан и нахмурился. — Круто княжит.
— Куда как круто, — поддакнул Версень, — Семен да Юрий на что родные братья Василию, и те на него недовольство таят. А уж что до Дмитрия, так того на поругание под Казань отправил. Вишь ты, басурманского царства Васька возалкал, а ему от ворот поворот. — Версень хихикнул. — А упреждали мы его, особливо я да Родивон Зиновеич. Поди, помнишь, боярина Твердю? Так на меня Васька разорался, попрекать зачал, а боярина Родивона Зиновеича ныне на Пушкарный двор упек. Мается Родивон с работным людом. И еще что хочу сказать тобе. — Версень склонился к Вассиану, зашептал в самое ухо: — Слыхал, Соломонию Васька попрекает в бездетности, бесчестит, не чтит за великую княгиню. И еще за то Васька не любит Соломонию, что она в защиту бояр идет. Знает, великая княгиня за бояр, а они за нее стеной встанут…
— Ох-хо-хо! — вздохнул Вассиан. — Византийское лукавство и высокомерие в крови великокняжеской.
Версень опередил:
— От Софьи все повелось.
— То так, — согласился Вассиан. — От нее великие князья государями нарекают себя.
Замолкли надолго. Наконец Версень нарушил тишину:
— Как прослышал, что ты воротился в Москву, возрадовался. Ко всему за неудачу у Казани Васька хоть и озлобился, да все же щелчок ему по носу. Знай, сверчок, свой шесток! — Версень довольно рассмеялся. Вытерев глаза от набежавшей слезы, закончил: — Может, теперь голосу нашему внимать почнет.
Вассиан неопределенно пожал плечами:
— Кто знает… Я вот на мудрость митрополита Варлаама полагаюсь. К нам, нестяжателям, он льнет, хоть виду не кажет. Может, он на Василия влиять будет. Дай время, поглядим. Симон стар был и с Иосифовых слов говорил.
— Засиделся я у тебя, Вассиан, — поднялся Версень. — Радуюсь, что повидались, и душу отвел.
Вассиан проводил его до ворот. Колымага, тарахтя по бревенчатому настилу, отъехала от монастыря, а Вассиан еще долго глядел ей вслед.
Били Антипа два дюжих ратника. Исписали оголенную спину синими полосами. Сцепил зубы Антип, стонет, но не кричит. Боярин Твердя самолично удары считает. На двадцатом махнул рукой:
— Довольно!
Отвязал страж Антипа, столкнул. Долго валялся мастер, пока опамятовался. Потом поднялся, опустил рубаху, ушел к печи. А боярин Твердя кричит вслед:
— Пора медь варить! Да вдругорядь доглядывай. Коль еще испортишь, вдвойне палок отведаешь.
Сергуня на эту казнь со страхом глядел. Речи на время лишился. Работный люд на казнь молча взирал.
Ночью Сергуня не спал, метался. Богдан лежал рядом, пробудился, положил руку Сергуне на плечо.
— Ничего… Еще не то повидать придется. Что поделаешь…
Сергуня приподнялся на локте, спросил с упреком:
— Что никто за Антипа не заступился? Он невиновен.
— И-эх, правда за тем, кто сильней. Вон у боярина Тверди стража да княжьи воины, оттого он и смел с нами. Попробуй перечить ему, бит будешь… Ну ладно, разговорились. — Богдан повернулся на другой бок. — Спи, завтра рано вставать. Да и боярин прознает ненароком наши разговоры, палок отведаешь. А Антип что, заживет спина.
В воскресный день на Пушкарном дворе отдых, и Сергуня со Степанкой бродили по Москве. На улицах людно. На Красной площади качели до небес взлетают, гулянье. Тут же торг пирогами и пряниками, калачами и бубликами, сбитнем и медовым квасом.
У Сергуни со Степанкой в карманах пусто. Утром еще как съели по ломтю хлеба с луковицей — и до обеда во рту ни крошки. Попробовал было Степанка у бабы калача выпросить, та визг подняла, словно режут ее, и только. Другие бабы тоже зашумели. Пришлось Сергуне со Степанкой улепетывать, пока бока не намяли.
— Небось сама сыта, — посетовал Степанка, — а тут калача пожалела.
— Я как денгой обзаведусь, так попервах пряников и пирогов натрескаюсь и всех, кто пожелает, накормлю до отвала, — сказал Сергуня.
Степанка хмыкнул:
— Так уж и накормишь. Да у тебя сроду и денег столько не будет, чтобы всех насытить.
— Может, и так, — печально согласился Сергуня.
У самой Москвы-реки скоморохи-дудошники народ потешают, а у кремлевских ворот гусельник выбренькивает. Немало, верно, перевидел он, исходив по Руси. Одежда на гусельнике — лохмотья, лицо обветренное, темное, но песни радостные, легкие для души. Послушали его Сергуня со Степанкой, и вроде есть перехотелось.
Прокатил через площадь боярин. Колымага цугом запряжена, немазаные колеса скрипят на все лады, а боярин сидит важный, нос задрал и на люд никакого внимания.
Тут Степанка Сергуню за рукав цапнул:
— Гляди, Аграфена!
Повернулся Сергуня. Боярышня складная, хороша собой.
— Красивая! — прицокнул языком Сергуня.
Аграфена не замечает Степанки, смотрит на качели. Дернулся Степанка и застыл. Теперь и Сергуня приметил, отчего испугался Степанка, почему за народ прячется. Позади Аграфены журавлем вышагивает боярин, от какого они со Степанкой убегали.
— Версень, отец Аграфены, — шепнул Степанка.
— Вижу, пойдем подобру.
Пробираясь меж народом, они незаметно покинули Красную площадь.
Уже зайдя в ближнюю улицу, Степанка огляделся, перевел дух облегченно:
— Избави попасться ему на глаза, и на Пушкарном дворе спасенья не станет.
Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженная жердями, желтела созревающая рожь. В отдалении, на другом конце поля, виднелась деревня, избы в три, с постройками, а у темневшего леса — лентой большое село. От Москвы к деревне и селу тянулась избитая колеей дорога.