Зори лютые
Шрифт:
— К урожаю.
И сызнова ударил по льду.
От Успенской церкви, сияя золотом риз, с крестами и хоругвями двинулся к реке крестный ход. Повалил люд. Поближе к попам лепятся блаженные, юродивые и нищие, калики перехожие со многих русских земель, грязные, оборванные.
К Москве-реке спустились, стали. От берега к берегу народа набилось. Игнаша Сергуню за рукав потянул.
— Чего глазеть-то, есть охота.
Степан возразил лениво:
— Погоди маненько.
Сергуня рукой махнул:
— Ну его, аль не видел иордани…
На торгу по родам безлюдье, все на крестный ход глазеют. В кабак заглянули — тоже пусто. Баба кабатчица, толстая, румяная, расселась у печи, пальцем в носу ковыряет. Приметила парней, зазвала:
— По грошу с рыла, желаешь, милай?
Голос у кабатчицы тоненький, писклявый. Сергуня даже не выдержал, рассмеялся. Игнаша тоже фыркнул. Степан в дверь просунулся, уселся на лавку, руки на стол положил. Сергуня с Игнашей шапки скинули, уселись рядышком плечом к плечу. Баба подхватилась, вытащила из печи огромную глиняную миску со щами, поставила перед ними. Щи наваристые, с потрохом, дымятся, в нос пар лезет. Сергуня ложку взял, посмотрел, дерево темное, засаленное, края обгрызанные, вытер о полу шубейки, в миску запустил. Степан сушеный красный перец надкусил, головой завертел, рот открыл, еле слово вымолвил:
— Жжет!
Подставив под ложку ломоть черствой ржаной лепешки, Игнаша хлебал степенно, прихваливал:
— Угодила баба щами, скусно.
В кабак веселой гурьбой ввалились мужики, говорливые, во хмелю, зашумели:
— Корми кашей досыта!
Один из них, росточка малого, юркий, прошелся с голосистой припевкой по кабаку:
Эх, да пошла плясать, Дома нечего кусать…Пришлепнув себя по коленкам, топнув лаптем по утрамбованному в камень земляному полу, мужичонка пустился вприсядку, повизгивая:
Ни куска, ни корки, На ногах опорки…В кабаке пыль столбом, едкий дух. Игнаша, за ним Сергуня со Степанкой поднялись из-за стола, выбрались на свежий воздух. На торгу стало людно, видать, надоело на иордани мерзнуть. Зазывают на все лады торговки пирогами и калачами; обвивают шеи низки румяных сдобных бубликов и хрустящих баранок. Паруют жбаны с пряным сбитнем. В другом ряду жарится на угольях мясо, пахнет раздражающе.
Скоморохи, гусельники, дудари потешают народ. Монах в длиннополом тулупе поверх рясы, в клобуке крестится:
— Содом и Гоморра!
Прошагал мимо княжий пристав, грудь колесом, на народ свысока поглядывает. Бочком, держась неприметно, двигался в толпе заплечных дел мастер дьяк Федор. Глаза настороженные, все что-то выискивают, высматривают. Монах дьяка издалека узнал, сплюнул, отвернулся. Гикая, топча конями зазевавшийся люд, промчались великовозрастные дети боярские и скрылись.
От торговых рядов до Красной площади рукой подать. Здесь веселье, парни девок катают. Девки ахают испуганно, а парни тому рады, еще выше качели раскачивают, качепьников подзадоривают. У костров люд греется. В стороне мужики орлянку мечут. Парень, худой, жилистый, играет ловко, с прибаутками. Что ни метнет — так и выигрыш. Степан шубу распахнул, проговорил:
— Дай удачи попытаю.
— Погоди, — остановил его Игнаша.
Парень снова метнул.
Тут Игнаша изловчился и, подпрыгнув, поймал рубль на лету. Мужики зашумели, к Игнаше с кулаками подступили. А он рубль над головой поднял:
— Гляди, обманный!
— А и вправду, мужики, — ахнул один из игроков, — рубль с обеих сторон орленый.
— То-то я диву дивился, до чего везуч парень, — почесал затылок второй мужик.
— Бей обманщика! — закричали игроки.
— Кого бей? — рассмеялся Сергуня. — Парень тю-тю! Как вы на Игнашу накинулись, так он и дал тягу.
За гуляньем не приметили, как и ночь наступила. Довели Игнаша с Сергуней Степана до Кремля, дождались, когда он вошел в глубокий воротний проем, и отправились на Пушкарный двор.
День еще не начался. Чуть забрезжило. Тихо и безлюдно на улицах. В этой рани вдоль глухих заборов медленно брел ничем не примечательный монах. Вот он перешел дорогу, остановился у калитки версеневского подворья. У монаха в руках вытертый до блеска дорожный посох, за спиной холщовая котомка. Задрав голову, монах пристально разглядывал видневшиеся из-за высокого забора верхние хоромы боярского терема, обналиченные окна, светлый тес на крыше. Потом протянул руку, постучал железным кольцом на калитке. Никто не отзывался. Снова взялся за кольцо. Сторож спросил сонно:
— Кого Бог принес?
Монах ответил негромко:
— Инок из Заволжья.
Долго гремели запоры, пока наконец, жалобно заплакав, калитка не отворилась. Сторож закрыл собой проход, сказал:
— Чего надобно, божий человек?
Монах попытался пройти в калитку, но сторож, расставив руки, задержал:
— Куда прешь!
Монах оказался из настойчивых. Он отвел руку сторожа, нажал плечом. Мужик хватился за дубину, заорал:
— Убью!
— Окстись, оглашенный! — отшатнулся монах.
Скрипнула дверь хором, на ступеньках показался боярин Версень. Был он в исподнем белье, валенках, на плечах шуба внакидку.
— Эй, почто бранитесь?
Сторож рад хозяйскому голосу.
— Монах бродячий, батюшко-болярин, прется. Никако не сдержу.
— Допусти! — Версень посмотрел из-под взлохматившихся бровей на приблизившегося монаха.
— Тобе чего, с какой надобности в такую рань? — спросил Версень, не спускаясь с крыльца.
Монах поклонился, почти достав клобуком боярские валенки.
— Батюшко-болярин, спаси бог. Плетусь я издалече, от самого Белого озера. Побывал в скиту у заволжских старцев, а ноне бреду к отцу Вассиану.
— Ну и добре, — насмешливо проронил Версень и тут же спросил: — Ко мне-то почто перся?
— Батюшко-болярин, когда из Белоозера уходил, видел меня боярин Твердя и дал письмо к тебе.
Версень подался вперед.
— Где оно? — Рука сама потянулась к монаху.
Тот, задрав полу тулупа и приподняв рясу, недолго рылся в портах, достал измятый пергамент. Дрогнули брови у Версеня, взял письмо и, не сказав монаху ни слова, заспешил в хоромы. По пути в горницу крикнул спавшему у двери холопу: