Зори лютые
Шрифт:
Едва Михайло Плещеев выехал из-под крепостной арки, как его окружили литовцы. Усатый сотник взял коня за повод, повел через город. Михайло косился по сторонам. Сколь воинства заперлось за стенами! На кострах в чанах булькала смола, деревянные бочки с кипятком наготове. Обороняться задумали.
Подошел важный воевода. Плещеев сразу признал в нем пана Лужанского. Как-то виделись единожды. Литовский воевода нашумел на сотника:
— Але не ведаешь, цо робишь? Веди до пана Сологуба. — Сказал он и пошел наперед.
Сотник, не снимая руки с повода, провел Плещеева к подворью смоленского воеводы. Михайло ждал, что его с государевым письмом встретит здесь сам воевода, но, однако, сотник, оставив его на попечении толпы панов, взял грамоту, направился в хоромы. Михайло обиделся. Экое чванство, и посла по-людски не захотели привечать.
Дожидался возвращения сотника недолго. Тот показался в дверях, сказал нарочито громко, чтоб слышали все:
— Пан воевода мовил, коли князь Московский при силах, то хай берет Смоленск, а паны саблями биться гожи…
Под обидный смех и непристойные шутки Плещеева с трубачом вывели за город, отпустили. Со скрипом затворились за его спиной ворота. Плещеев зло хлестнул коня, с места тронул в галоп.
С Покрова боярин Версень отправился в объезд своей вотчины. По утрам легкий морозец прихватывал землю, но снег еще не выпадал. Боярин взял с собой и Аграфену. Пускай развеется, говорил сам себе Иван Никитич, засиделась в горнице, надобно и духа свежего хлебнуть.
Ехали вкруговую, не миновали ни одной деревни. В Сосновку добрались к концу недели.
Два лета не бывала здесь Аграфена, хоть и от Москвы рядышком. Когда к Сосновке подъезжали, Аграфена все в возке привставала, не терпелось сельцо увидеть. Оно открылось вдруг, едва миновали сиротливо застывший в осеннем убранстве лес. Старая боярская усадьба на взгорочке, крестьянские избы, блеск реки, в которой еще в не так далеком детстве с дворовыми отроками ловила Аграфена раков и купала коней. Вспомнился Степанка…
Тиун Демьян выбежал навстречу, под ручку высадил боярина из возка, приговаривал:
— Заждался ужо, заждался.
Суетился возле Аграфены, в глаза заглядывал:
— Красавица наша, отроковица, сколь не видел тя.
И тут же накричал на столпившихся дворовых девок:
— Почто рты раскрыли, зеваете? Печи в хоромах жгите да баньку истопите!
Девок как ветром сдуло, а тиун то наперед боярина забежит, то приотстанет. Семенит, приговаривает:
— Аграфенушка, Аграфенушка, цветок лазоревый, эвона как распустилась…
— Охлонь, Демьянка, — оборвал тиуна боярин, — вели лучше стряпухам в трапезной стол накрывать.
И заколготилась челядь, в поварне дым коромыслом…
Изрядно попарившись в баньке и похлеставшись докрасна, Версень с Аграфеной обедали, пока не стемнело. Взвар пили уже при свечах. Тиун за столом стоял, давал боярину отчеты.
Наутро Версень, едва свет, амбары и клети осматривал. Демьян гремел связкой ключей, отмыкал замки пудовые, водил боярина, показывал. Версень у закромов с рожью задержался, руку в зерно запустил, поворошил, проверил, уж не сырое ль засыпали; принюхивался к окорокам, нет ли запаха; мед в туесках пальцем пробовал, причмокивал. В клетях кожи стопами сложены. Присмотрелся Версень, на тиуна с бранью двинулся, кулаком замахнулся:
— Аль ослеп? Плесенью поросло!
Тиун Демьян попятился, рукой прикрылся.
— Нынче, батюшка Иван Микитич, просушим нынче.
Версень помягчал, буркнул:
— Вдругорядь батогов велю дать.
Вышел из клети. Навесив на дверь пудовый замок, тиун догнал боярина. Двор переходили не торопясь. У бревенчатого сарая возился холоп. Деревянными вилами-двузубцами чистил хлев.
— Никак Омельянка? — спросил с усмешкой Версень.
— Он, батюшка Иван Микитич, — поддакнул тиун — Недоимку за коня никак не воротит, на второе лето уж перевалило.
Боярин не стал больше слушать, сказал свое:
— Ты, Демьянка, с завтрего заставь баб шерсть чесать, пускай порадеют.
Уже отходя от тиуна, неожиданно обернулся, поднял палец, пригрозил:
— Мотри, Демьянка, Юрьев день на носу, сойдут смерды с моей земли, с тобя спрошу…
Снова у Смоленска московскую рать подстерегала неудача. Трижды ходили на приступ. В полночь псковские пищальники ворвались в город, но не выстояли, отошли.
А погода портилась, холодало быстро, близилась зима.
Закутавшись в подбитый собольим мехом кафтан, Василий издалека смотрел на темневшие стены крепости. За спиной жались воеводы. Василий говорил недовольно:
— Сколь у Смоленска топчемся, пора бы овладеть. Из-за него да иных русских городов, что под Литвой, и с Казанью временить приходится.
— Смоленск измором возьмем, — сказал Плещеев.
Смолкли надолго. Василий поднес к оку зрительную трубу, повел по стенам, башням. Все приблизилось, протяни руку, достанешь.
Сабуров зябко поежился, нарушил тишину:
— Может, еще, государь, повелишь приступу?
Василий недовольно закрутил головой.
— Нет! Зрю я, нынче сызнова не взять нам города. Мал у нас огневой наряд. Вона укрепления какие…
И через время продолжил начатое:
— Неча попусту силы растрачивать, войску объявите, в Москву ворочаемся. Но тем летом сызнова придем сюда, тогда поглядим, устоит ли Смоленск-город…
Глава 13
Зима морозная
Колядки. Пушка боя дальнего. Крещенское гулянье. Инок из Заволжья. Княжья охота. Братья беседуют. «Не по старинке строить надобно, а из камня…»