Зори лютые

Тумасов Борис Евгеньевич

— Все ли готово, Елистрат?

— Давно ждем, боярин. — Холоп заглянул Шершене в глаза. — Дружина в сборе.

— Ну, так с богом.

Шершеня взял с места в рысь. Когда проезжали мимо боярских хором, он чуть придержал коня, Елистрат свистнул, и со двора по два в ряд вынеслась боярская дружина, поскакала следом.

Оглянулся Шершеня, в последний раз глянул помутневшим взором на слюдяные оконца, островерхую крышу. Молнией мелькнула мысль: «Может, бегу напрасно…» Но тут же подавил ее. Через другие ворота выехал боярин с дружиной из города и по литовскому шляху поскакал к рубежу.

* * *

Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий, погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Осыпаются деревья, стелют на землю пестрый ковер.

В многоцветье лес: коричневый, желтый, зеленый и багряный.

В сентябре выжигают крестьяне утолоченное стадами жнивье и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на черном поле рожь, дожидается снега.

С утра и допоздна висит над селами и деревнями перестук цепов, и пахнет обмолоченным хлебом.

В сентябре из Пскова тронулся в дальний путь боярский поезд. Триста именитых семей велел государь и великий князь Василий переселить на жительство в Москву, а их земли и вотчины раздать служилым людям.

Перебирались бояре под угрозой. Уезжали с челядью, многочисленным обозом, груженным рухлядью, а впереди боярского поезда на крестьянской телеге везли псковичи в Москву вечевой колокол.

Наказал великий князь Михайле Плещееву и воеводе полка пищальников стеречь бояр в пути, а к тем, кто его, государева, указа ослушается и переселяться откажется, силу применять.

Сам же Василий еще ненадолго задержался в Пскове. Дождался, пока новые наместники Григорий Морозов да Иван Челядин приведут люд к крестному целованию. А для острастки оставил Василий в Пскове тысячу детей боярских да пятьсот новгородских пищальников.

Глава 12

Смоленские рати

Великий хан Гирей. Тревожное лето. Посольские хлопоты. Вот он, Смоленск-город. Псковский наместник. Литовское воинство. На Смоленск!

Задумчив взор старого Менгли-Гирея. Скуластое, желтое, морщинистое лицо его недвижимо. Поджав ноги, сидит хан на белой кошме в тени развесистых деревьев. Шелестит листва, и звонко звенят струи фонтанов, сеют водяной пылью. В свежем утреннем воздухе повис нежный запах распустившихся роз…

На другом конце пушистой кошмы сутулясь сидит визирь Керим-паша.

Голос у Менгли-Гирея негромкий, сиплый:

— Керим-паша, ты много живешь в Бахчисарае. Мой дворец — твой дом, и ты ближе мне, чем самый любимый сын. Так ли, визирь?

Керим-паша встрепенулся, приложил ладони к сердцу. В поклоне качнулась кисточка на тюрбане.

— О Аллах, милость твоя, великий хан Менгли-Гирей, ко мне безгранична. Давно, так давно, что я уже позабыл, султан послал меня к тебе, хан. С той поры Бахчисарай — мой дом, а ты, великий хан, мне отец.

Менгли-Гирей одобрительно кивнул.

— Якши, якши, мудрый Керим-паша. Теперь скажи мне, так ли поступил я, обещав помощь Сигизмунду?

— О великий хан, разум твой подобен разуму Аллаха. Король Польский и великий князь Литовский — верный твой данник. Золото и иные ценности присылает он тебе, а московский князь на дары скуп, и посол его нынешний, Мамонов, высокомерен. Видно, позабыл Василий, князь московитов, остроту крымских сабель…

— Якши, якши, Керим-паша, — снова закивал Менгли-Гирей — Ханша Нур-Салтанша о том же твердит. Князь Василий не желает сына ее, Абдыл-Летифа, в Бахчисарай отпускать. — Хан хлопнул в ладоши.

Тенью появился слуга-евнух. Менгли-Гирей сказал:

— Позови царевичей Ахмата и Бурнаша.

Керим-паша легко поднялся и, приложив ладони к груди, попятился. В ожидании сыновей Менгли-Гирей сидя задремал.

* * *

Тревожное для Руси лето тысяча пятьсот двенадцатое. Разграбила орда царевича Бурнаш-Гирея окраину Руси, сожгла Белев, Одоев, Воротынск и другие городки и, отягощенная добычей, ушла за Перекоп.

А теми же июньскими днями царевич Ахмат-Гирей с другой ордой двинулся на Рязань. Перекрыли ему московские полки путь на реках Упе и Осетре, приготовились к встрече. Прознав о том от передовых караулов, Ахмат не принял боя, поворотил назад.

С первыми заморозками, когда русские воеводы никак не ждали набега крымцев, Бурнаш-Гирей снова пришел на Русь, прорвался к Рязани. Устояли рязанцы, не сдали города. Разорил царевич Бурнаш Рязанскую землю и взял многочисленный полон.

* * *

Шли вдогон. Передовые дозоры известили: орда недалеко. Еще день — и настигнут. Атаман Дашкович велел остановиться на короткий отдых. Костров не жгли, похлебку не варили, обошлись всухомятку.

Анисим сон переборол, разминал затекшие ноги. От долгой езды ныла поясница.

Раскинулись казачьи курени по всей степи, передыхают люди и кони. Поблизости от Анисима на войлочном потнике, поджав под себя ноги, грузно сидит Дашкович.

Обходя лежавших и сидевших казаков, к Дашковичу направлялся куренной атаман Фомка. Придерживая рукой кривую татарскую саблю, ступал он по высохшей траве мягко, по-кошачьи. Поднял глаза Дашкович, сошлись на переносице нависшие брови. Дождался, когда Фомка подойдет, спросил угрюмо:

— Ну?

Сдвинул Фомка-атаман шапку на затылок, сказал решительно:

— Пусти меня, Евстафий, с моим куренем крымцам в обхват. Задержу их, пока не подоспеете. Не доведи бог, уйдут, и не отобьем полон.

— Сам о том подумывал. Давай, Фомка, да клич с собой еще охочих казаков. Настигни царевича, а там и я с куренями явлюсь. — И посмотрел в небо. — Хотя б ветер не переменился, а то запалит Бурнаш степь, упустим добычу…

Гонит атаман Фомка коня, спешит перерезать путь царевичу Бурнашу. Дрожит конь под Анисимом, горячий, все наперед рвется, пластается в стремительном беге.