Зори лютые

Тумасов Борис Евгеньевич

— Как не рад, государь, рад…

— Он, батюшка осударь, запечалился, — поспешила вмешаться ключница. — Воровство у нас случилось, истый разбой.

— О чем мелешь, Матрена? — грозно спросил Василий и взглянул на тиуна.

Тот на великого князя глаза поднял.

— Беда, государь, пошалили тати в амбаре.

— Много взято?

— Да не так и много. Мер десять жита да солонины кусок.

— Выводил ли смердов на правеж?

— Государь, честны смерды. Не возьмут они, — робко возразил тиун.

Василий оборвал:

— Вишь ты, холопам потакаешь, Дормидонтка?..

Каков заступник! Отчего бы, а?

Понурил голову тиун, не ответил.

— Завтре, с зорьки, смердов на правеж да избы самолично обшарь, вора сыщи. Наперед знай, Дормидонт, мне жалостливый тиун ненадобен. — И позвал Плещеева: — Пойдем, Михайло, ужо отведаем Матрениных пирогов…

За столом великий князь потешался до слез. Михайло Плещеев на карачках по полу лазил, скоморошничал и кривлялся.

Глава 11

Конец псковского веча

В Новгород! Псковичи. Жалобы псковские. Псковское вече. Государь едет!

Великий князь держал путь в Новгород. Дорога неблизкая, да нужда заставила. Воевода Щеня из Новгорода в который раз уведомлял: псковичи наместником Репней-Оболенским недовольство кажут.

Может, великий князь и не придавал бы значения тем жалобам, коли б не последнее письмо от Щени. Писал воевода, Репня-Оболенский Псков покинул и Щенины пороги обивает.

С государем в Новгород и Курбский выехал. Неохота князю Семену в Пскове садиться, но как великому князю перечить?

Растянулся поезд. За государевой колымагой колымаги бояр, обоз со снедью и разной утварью. Государев поезд сопровождали служилые бояре конно и пищальники.

У Василия лицо озабоченное, на челе морщины глубокими бороздами. Раньше случалось, Москву покидал, тягости большой не чуял. А нынешний поезд растревожил. Что занозу в сердце вогнал. Василию причину не искать, знаком. Молодая княжна Елена разбередила государю душу.

Василий вздохнул, потер лоб.

А Курбский в своей колымаге забился, думает. Ох, неспроста забрал Василий в свои хоромы княжну Елену, неспроста. И Михайло Глинский хитрит. Учуял, теперь почнет сети плести вокруг великого князя. В Москву ненадолго заявился и тут же почал перед Василием юлить. За Елену все великому князю благодарности расточает. Кабы не замышлял в родство с государем войти, не отказал бы ему, Курбскому, отдал племянницу в жены. А то едва князь Семен речь о том завел, как Михайло отнекивается, отговаривается: де, и молода, и неразумна… Неужели государь угодит в сети маршалка? Но Василий княжне Елене в отцы годится. Ко всему, при живой жене… Княжеский дворецкий Роман однажды поведал Курбскому, что княжна Глинская в княжьих хоромах хозяйкой себя мнит и государь с ней тих и ласков, не как со всеми. А великая княгиня Соломония на Елену косится. Да и как не коситься, чать, присушила литовская княжна государя…

Леса и перелески, изрезанные буераками, изгорбившиеся холмами поля и снова леса обступают княжеский поезд. Разлапистые густые ели обметают иглами колымаги, сухие ветки царапают кожаную обшивку. Тянутся к небу высокие сосны. Налитые янтарным соком, желтеют их высокие стволы. Воздух чистый, как родниковая вода.

Ближе к Новгороду места болотистые, дороги настелены гатями, мощенными дубовыми бревнами. Стучат колеса, качаются колымаги.

Под самым городом покликал великий князь в свою колымагу Курбского, уставился на него глазищами. Князя Семена даже озноб продрал. А Василий неожиданно усмехнулся, спросил:

— Не злобишься ль на меня за княжну Еленку?

— Ты государь, у тебя сила.

— Дерзок, дерзок, княже Семен. Ин и за то благодарствую, не таишься.

Василий вздохнул, сумрачно повел очами. В низине молочной пеленой стлался туман. Устойчивый, ни солнце его не трогает, ни верховой ветер не прогоняет.

И снова заговорил:

— Мыслишь, мне, государю, легко? Я, княже Семен, не ведаю покоя еще от казанской неудачи. Какую силу посылали, все попусту. Ну, поклонился нам Мухаммед, да что из того. Нам не это надобно, нам Казань подавай. Через Казань торговые пути на Восток. Ко всему, будет Казань за Русью, с одной стороны угрозу снимем. Тогда и с Менгли-Гиреем разговор легче, и с королем Сигизмундом. Нам города наши воротить надобно. А то, вишь, забажилось крымскому хану, он и дает ярлык на наши земли королю Польскому. А тот возрадовался, о Новгороде и Пскове помышляет. На что зарится? Эк его! В том ярлыке Менгли-Гирей ему пол-Руси насулил, поди ж ты дурень.

И засмеялся. Курбский тоже улыбнулся. В самом деле смешно. Хан все еще стариной живет. Думает, как при Батые Русью помыкали, за свой улус считали.

— Государь, Руси и Казань надобна, и Смоленск.

Василий встрепенулся:

— Во-во, княже Семен, верно мыслишь. Потому, княже Семен, я и намерился посадить тебя во Пскове наместником. Тебе и Щене верю. Знаю, вы оба о Руси печетесь. И коли потребно будет, с полками недругам моим путь заступите. Ко всему, с псковичами ты, княже Семен, скорей, чем Репня, уговоришься. — Высунулся из колымаги, сказал радостно: — Кажись, пути конец, Новгород вижу. Вона как София золотом играет.

* * *

— Эй, люд псковский, наместник Найден воротился! — взобравшись на бревно, орал на торгу рябой мужичонка.

Народ крикуна окружил, не верит. Купец из лавки поймал за рукав проходившего мастерового:

— Цо за глашатай выискался?

Мастеровой всмотрелся в мужика, узнал:

— Боярина Сидорки холоп.

Мужик свое знай выкрикивает:

— Недолго Репня в Новгороде отсиживался. Теперь сызнова московский наместник нами помыкать будет. Пожили вольготно, и будя!

Из толпы насмешливый голос прервал:

— Аль не ты ли, холоп, Псковом верховодил, когда наместник Найден в Новгороде скрывался?

Мастеровой в тон подхватил:

— У него с боярином Сидоркой все сообща.

Толпа дружно принялась потешаться над рябым мужиком:

— Вот те мастеровой!

— Сказал, так сказал!

Кто-то стащил холопа с бревен, дал кулаком под бок.

— Мутишь народ!

— Не просили мы Репню в наместники, незваным заявился! — выкрикнул из лавки купец. — Цо посадники молцат, аль языки проглотили?