Зори лютые
Шрифт:
Раньше в Вильно ехал охотно. Чужую жизнь поглядеть, паче же всего радовался, когда был с королевой польской и великой княгиней Литовской Еленой…
Нынче не то. В последний раз насилу вырвался из Литвы. Дорогой от буйной шляхты только и спасался Сигизмундовой охранной грамотой.
И больше всего не желал князь Семен теперь покидать Москву не потому, что смерти опасался от шляхетской сабли. Курбские не того рода, кто по палатам отсиживается. Нет! Князь Семен един только и ведал, никому не сказывал, как вошла в его сердце молодая княжна Глинская. И время прошло малое, как привез он ее на Русь, ан будто не было раньше никогда великой княгини Елены. Княжна Гелена виделась Курбскому хозяйкой в хоромах, женой. Мыслил услышать от Михайлы Глинского на то добро…
К полудню отсидели бояре в думе, согласились на мир с Сигизмундом и по домам разбрелись. Великий князь Василий, проводив взглядом бояр, строго посмотрел на Курбского. Молчал, барабанил пальцами по подлокотнику. Потом вымолвил:
— Слышал я, княже Семен, что ты от меня сокрываешь племянницу маршалка Елену Глинскую. Верно ли то? — Подался в кресле, насторожился.
Курбский вспыхнул, брови вздернулись недоуменно:
— Государь, слова-то облыжные. Кто наговаривает на меня, видать, зла мне желает. К чему стану я укрывать княжну Елену? Князь Михайло поручил мне за ней догляд, вот и привез я ее в Москву.
— Почему о том сразу мне не сказывал, таил? — прищурился Василий. — Почитай, с той поры год почти минул! А мне еще говаривали, будто вознамерился ты женой ее своей сделать? Так ли это?
— Молода она, государь. Да и князя Михайлы слово по тому надобно послушать, — смело ответил Курбский.
— Так, княже Семен, — прервал его Василий. — Значит, правду мне рекли. — Насупился, что-то соображая. Потом вдруг повеселел. — Молода, сказываешь. А ты все ж покажи мне княжну. Ась? — И ощерился в улыбке. — Дозволь мне, людишке малому, на красоту княжны Елены созреть.
— Воля твоя, государь, — склонил голову Курбский.
— Во, люблю тебя за смирение. Ну, коли ты согласен, так жди меня завтра к обеду. Да не забудь, ворота распахни. Не обижай уж ты меня, княже Семен, все ж государь я твой, — и изогнулся, достав бородой колен.
У Курбского чуть с языка не сорвалось: «Не юродствуй, государь», да сдержался…
За длинным дубовым столом, уставленным в обилии разной снедью, сидели втроем: государь да Курбский с княжной Еленой. Глинская молода, статна, лицом прекрасна, белотела. На Елене платье черного бархата, жемчугом отделанное, волнистые волосы русые на затылке в тугой узел стянуты. Длинные ресницы долу опущены. А как поднимет да глянет на великого князя синими глазами, в душу лезет. У самой же щеки рдеют.
Василий ест — не ест, все больше княжной любуется. Вспомнилось, как во хмелю расхваливали ее красоту Плещеев с Лизутой, мысленно давно согласился с ними.
Курбский, видать, чует, что творится с великим князем, сидит пасмурный. Василий будто не замечает его. Налил князь Семен заморского вина в кубки:
— За здравие твое хочу испить, государь.
Василий взял, ответил:
— Не надобно за мое, княже Семен, за меня успеется. А вот за княжну — охотно.
Вспыхнула Елена, посмотрела на Василия. А тот улыбнулся, опорожнив кубок, постучал им об стол, пожурил:
— Негоже княжне Елене Глинской жить у тебя, княже Семен. Да и бояре языки чешут попусту. С завтрего дня жить она станет у меня в палатах. — Встал из-за стола. — За обед благодарствую, княже.
И пошел к выходу. Побледнел Курбский, растерялся. Даже провожать великого князя поднялся с трудом. Умащиваясь в колымагу, государь поворотился, намешливо смотрит на Курбского.
— Да, чуть не запамятовал. Не нынче, а на то лето пошлю тебя во Псков наместником. Жалобы от псковичей поступают на князя Репню-Оболенского. Чуешь, княже Семен, что поручить тебе собираюсь?
В ту же зиму приехал в Москву князь Михайло Глинский и поступил на службу к великому князю. Одарил его государь щедро и дал на прокорм город Малый Ярославец, еще села под Москвою.
Ко всему наказал государь Василий воеводам, чьи полки в Литве стояли, оберегать вотчины князя Михайлы Глинского.
— Сергунька, Сергунька! — на весь караван-сарай раздавался визгливый голос боярина Тверди. — Леший бы тя побрал, запропастился!
Вбежал Сергуня, у двери дух перевел. Боярин лежит на шубе, другой укутался с головой, стонет.
— Аль оглох? Не слышишь, зову?
Сергуня отмолчался, а Твердя велит:
— Подь дьяков сыщи, пущай ко мне идут. Аль ослеп, помираю я.
Фыркнул Сергуня, блажит боярин. Твердя край шубы с головы скинул, на Сергуню посмотрел сердито. Но у того на губах нет усмешки.
— Да мигом, не задерживайся, — промолвил Твердя. — Я тебя знаю, отрок ты пустопорожний, и в башке у тя вьюжит.
И сызнова потянул на себя шубу.
Отправился Сергуня на поиски дьяков.
Уныло в Бахчисарае в зимнюю пору, сыро и промозгло. Качаются на ветру высокие тополя, жалобно скрипят обнаженные платаны.
В караван-сарае холодно, печи не топят. И самих печей нет. Зябнет Сергуня, не согреется ни днем, ни ночью. Пригодилась дареная одежонка, тулуп с шапкой и сапоги. Без них, верно, окоченел бы.
Соскучился Сергуня по Игнате и мастерам, часто вспоминает Пушкарный двор. Были б крылья, улетел бы в Москву.
В первое лето часто брал его дьяк Мамырев с собой в город. Захаживали на базар, бродили по узким улицам. По новинке любопытно было Сергуне татарское житье, а пригляделся — все почти как и на Руси: здесь свои князья и бояре, смерды и ремесленный люд. Только и того, что прозываются они по-иному. А огневой наряд в татарском войске малочисленный и пушки все боле легкие, на пищали смахивают. Сразу видно, для набегов приспособлены, возить сподручно.
Дьяков Сергуня разыскал в их клетушке. Василий Морозов с Андреем Мамыревым хлеб ели и горячей водой запивали. Услышав, что боярин кличет, Мамырев в сердцах глиняной чашкой о столик хрястнул, расплескал воду.
— Ужо и поесть не даст. Сам-то небось нажрался, теперь пузо кверху.
Морозов поддакнул:
— Нерасторопный боярин и к делам посольским не радеет. Ошибся государь в Тверде.
Поворчали дьяки, а идти надобно. Пошли вслед за Сергуней. Боярин Твердя, шаги заслышав, откинул шубу, умостился, кряхтя, вытянул ноги в валенках.