Зори лютые
Шрифт:
— Воистину так, — затряс седой копной волос Радзивилл, — воистину так.
Вошел Сигизмунд в черном короткополом кафтане, воротник подпер острый подбородок. Под глазами темные пятна, лицо бледное. Нервно щипнул тонкий ус, спросил, не ответив на поклоны:
— Пропустили Глинского со Щеней. Есть ли воевода в Вильно?
Радзивилл шагнул вперед, ответил на незаслуженный упрек дерзко:
— Король, разве на том виленском сейме я оскорбил маршалка? Или у меня, виленского воеводы, он искал суда? Теперь, когда с князем Глинским ушли твои рыцари, король, ты у меня ищешь ответа!
Не ожидал Сигизмунд от старого воеводы такой речи. Удивленно поднял брови. Спросил уже спокойней:
— Разве у твоего сына Яна, пан Радзивилл, не имелось достаточно силы на Щеню и Глинского?
— Не в Яне причина, — оправдывая сына, ответил воевода. — Ян молод, но искусен. Сыми он свои полки — кто знает, не тронулся бы тогда великолукский воевода? А еще идет к Шемячичу из Москвы новая рать. Ведет ее Яков Захарьевич.
— На сейме решали скликать воинство. Отчего же шляхта медлит? — снова раздраженно сказал Сигизмунд.
— Великий князь и король, — заговорил молчавший до того епископ Войтех, — не поискать ли вам примирения с великим князем Василием?
— Шляхту примирить надо, — вставил Радзивилл.
— Шляхетские раздоры унять, не примирившись с князем Московским, не можно.
— Так слать послов к Василию? — опять подал голос Войтех.
Сигизмунд качнул головой.
— Твои слова, князь Войтех, о том же, о чем и я мыслю. Посольство это необычное. Путь ему в Москву через Дмитров. Если бы удалось тронуть сладкими речами сердце князя Юрия. Давно известно, нет между великим князем Василием и братьями согласия.
Сигиэмувд помедлил, потом посмотрел на епископа.
— Мудр ты, князь Войтех, и саном епископским наделен. Кому, как не тебе, такое посольство вести?
Князь Дмитрий по прибытии к войску устроил огневому наряду потеху. В поле укрепление из дерна возвели с башнями и бойницами. А в отдалении пушки одна к одной широкой лентой растянулись, стреляют по укреплению. Пригляделся князь Дмитрий. Один из пушкарей, молодой, статный и лицом пригожий, палит без промаха. Что ни ядро, то в цель. Подозвал. Пушкарь расторопный, в глазах услужение.
— Кликать как? — спросил Дмитрий.
— Степанкой, княже.
И не дышит, глядит не мигая.
— Стрелять горазд.
Вытащив серебряный рублевик, одарил. А у Степанки глаза преданные, за князем следит. Но тот спиной повернулся, пошел вдоль ряда пушек.
С весны Степанка в Великих Луках. Город немалый, деревянный, рубленый. У бояр даже хоромы не каменные. Дороги местами бревенчатые, а больше земля, ухабы. Довелось Степанке с пушкарным обозом через город ехать, так в пути не одной телеге колеса обломили…
Побывал Степанка и во Пскове. Огневое зелье возили. На обратном пути в Новгород собрались завернуть, но, прознав, что в городе людской мор начался, передумали.
Скучно Степанке в Великих Луках. Из Москвы уходили, думал, воевать будут, ан стоят без дела. Степанкин сотник, боярский сын Кошкин, от томленья взялся обучить Степанку грамоте. Степанка парень смышленый, быстро науку ухватил. Летом уже вовсю буквицы царапал, в письмена слагал. Выйдет к речке, сядет на берегу и выводит на бересте слова, а сам шепчет. Коли б кто подслушал, о чем он говорит, то узнал бы Степанкину тайну. А писал он каждый раз письма в Москву, но не Сергуне и Игнате, а Аграфене, в любви признавался.
Письма те Степанка по воде пускал. Нацарапает, положит на волны, и закружится береста по течению.
Однажды все же сложил письмо Сергуне с Игнашей. Похвалиться вздумал. Обо всем захотелось написать ему; и как по холодам до Великих Лук добирались, и что за город это, особливо какой он, Степанка, умелец в стрельбе из мортиры и грамоту в срок короткий осилил… Но письмо вышло совсем короткое, нацарапал всего лишь, что он, Степанка, у князя Дмитрия нынче в чести, как есть он пушкарь отменный, лучше всех других. И коли они, Сергуня либо Игнаша, увидят Аграфену, пускай ей обо всем этом порасскажут…
Стар хан Менгли-Гирей, высох, что трава в позднюю осень. В темных глазах нет прежнего огонька. Бритое лицо обратилось в пергамент…
Ой вы, годы! Промчались быстротечным ветром, и нет вас. Не успел опомниться, как старость нагрянула.
Менгли-Гирей знает, сыновья ждут его смерти. У него много детей от многих жен. Сыновья подобны шакалам. Они грызутся между собой за лучшую кость.
С того дня, как хан Ахмат, уподобившись шелудивому псу, с поджатым хвостом уполз к себе в Сарай зализывать раны да там и погиб от ножа, Менгли-Гирей не боится Золотой Орды. Наследники Ахмата точат друг на друга сабли. Не опасается хан Менгли-Гирей и турецкого султана. Султан посадил Гирея на ханство в Крыму, султан верит Менгли-Гирею. В Бахчисарае вот уже многие годы живет визирь Керим-паша. Но султану и невдомек, что визирь Керим-паша хоть и служит своему султану, но друг и первый советчик Менгли-Гирея…
Обложившись подушками, хан сидит, поджав ноги, на совсем низеньком помосте. Ниже его, на ворсистом ковре, уселся визирь. Они вдвоем. Перед ними блюдо с бешбармаком, жареная баранина, обжигающие губы румяные чебуреки и нарезанный ломтями холодный овечий сыр.
Ни хан, ни визирь к еде не притрагиваются. Недвижимы. Слышно, как в тишине журчит вода фонтана да набежавший вечерний ветерок играет листьями в саду.
Но вот открыл рот хан, заговорил:
— Скажи, Керим-паша, ты много лет провел со мной, ел из одного казана, спал на войлоке у моих ног. Что делать мне? Московиты и литвины дары шлют. Послы их обивают мои пороги, ловят мою милость. Сигизмунд и Василий дружбу мне предлагают…
Высокий рыжебородый визирь с тюрбаном на голове прищурил один глаз, слушает.
— Ты мудрый, Керим-паша, о чем твои мысли, доверь мне.
Открыл визирь глаз, огладил бороду.
— О Аллах! Велик хан Менгли-Гирей, и безгранична его сила. Орда его подобна урагану, сметающему все на своем пути. Уже не потому ли падают ниц перед тобой московиты и литвины? В твоем славном Бахчисарае, великий хан, достаточно места для тех послов, и да пусть они живут в ожидании милости твоей. И да пусть гяуры надеются. Надежда — утешение слабых. Ты же, о Аллах, будешь водить орду и в Литву, и на Русь. Двумя руками неиссякаемой реки льются в твое могучее ханство золото и невольники. К чему, великий хан, тебе закрывать один из твоих рукавов?