Зори лютые
Шрифт:
— Где справедливость? Ан и сказывать тебе неча, князь. То-то! Я же мыслю, и это мой ответ королю Польскому и великому князю Литовскому будет: замириться погожу, но и воевать до весны будущей воздержусь. Погляжу, как король Сигизмунд поведет себя.
— Государь, дозволь отбыть, — с трудом проговорил Войтех.
Василий пожал плечами, сказал со смешком:
— Аль на уху не останешься, князь? Сейчас на костерке сварим, отведаешь. С дымком, вкусно. А то раков, коль ушицы не желаешь. Пальцы оближешь.
— Нездоровится мне, государь.
— Ну разве так. Не держу. Эгей, Михайло, Лизута, доставьте королевского посла в Москву, лекаря к нему привезите. Когда же князь Войтех соблаговолит в Литву отъехать, велите путь его обезопасить!
В буднях не заметили, как и осень с зимой пролетели. Наступила весна нового года. На Масленой провожали зиму. Праздник был веселый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают. Гуляй, народ честной. И-эх!
Вассиан от всенощной в келью удалился. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, растревожило. Вспомнилось, как в отроческие годы, когда еще сан иноческий не принимал, на Масленую городки снежные строили, с девками тешились, на тройках гоняли…
Поднялся Вассиан с жесткого ложа, поправил пальцами фитилек лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, клобук нахлобучил, выбрался на улицу. Под ярким солнцем снег таял, оседая. С крыш капало.
Вассиан брел по Москве, месил лаптями снег. На Красной площади остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Вассиана бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник, плясун, по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.
В стороне мужик кривляется, песни орет. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеется беспричинно, в небо пальцем тычет.
— Бее обуян, — шепчет Вассиан и хочет повернуть обратно, а ноги вперед тащат, где народу еще гуще и дудочники на рожках наигрывают, в бубены выстукивают.
Нос к носу столкнулся с боярином Версенем. Остановились, дух перевели.
— Сатанинское представление, — пробасил Вассиан. — Непотребство!
— Вавилон! — поддакнул Версень.
Замолчали, глазеют по сторонам, качают головами. А вокруг веселье. Какой-то монах-бражник, хватив лишку, рясу задрал, отбивает на потеху зевакам камаринскую, взвизгивает:
— Ах, язви их! — И девкам подмигивает: — Разлюли малина!
Мужики смеются:
— Вот те и монах!
— Соромно, — сплюнул Версень.
— Стяжательство и плотское пресыщение суть разврат. — Вассиан перекрестился.
Аграфена из толпы вывернулась. И на лице довольство, румянец во всю щеку. Версень дочь за руку, домой потащил.
— Раздайсь! Пади! — закричали вдруг в несколько глоток.
Вздрогнул Вассиан, обернулся круто. Из Спасских ворот наметом, с присвистом вынеслись верхоконные, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами люд топчут, плетками машут, баб и девок по спинам хлещут.
Под передним всадником конь белый, норовистый. Вассиан признал великого князя, а с ним Плещеева и Лизуту с гриднями из боярской дружины, ахнул.
Какой-то мужик наперерез кинулся, государева коня за уздцы перехватил. Конь на дыбы взвился, но у мужика рука крепкая. Тут Михайло Плещеев коршуном налетел, что было силы мужика перепоясал по голове плеткой. Мужик бросил повод, глаза ладонями закрыл.
С гиканьем и визгом пронеслись мимо Вассиана всадники, едва успел он в сторону отпрянуть. Скрылись. Толпа снова прихлынула. Мужик снегом кровь со лба отер, выругался, погрозил вслед великому князю.
— Избави меня от лукавого, — вздохнул Вассиан и, приподняв полы тулупа, покинул площадь.
А у Михайлы Плещеева в хоромах дым коромыслом. Стряпухи и отроки с ног сбились. Гостей хоть и мало, но с ними сам государь. Зубоскалят, вспоминают, как люд на Красной площади распугали.
Василий грудью на стол навалился, глазищами по горнице шарит, слушает. Боярин Лизута не знает, как и угодить великому князю. Голос у оружничего сладкий, в душу лезет.
— Осударь-батюшка, а кого-то я приметил в толпе? Хи-ха!
Василий взгляд на Лизуту перевел.
— Косой Вассиан жался. Ну ровно нищий. Хе-ха!
— Уж не его ли ты, Михайло, плеткой угостил? — затрясся в смехе великий князь, и все грохнули.
— Еретика косого и хлестнуть бы не грех. Экий ты, Лизута, не мог мне загодя на него указать, — вторит Плещеев.
— Попы на Руси завсегда мнят свою власть выше великокняжеской. Ан нет, выше государя не летать, — снова вылил словесного елея Лизута.
Василий недовольно поморщился. Лизута оборвал речь.
В горнице наступила тишина. Государь положил на стол крупные, жилистые руки. Потом вперился в Плещеева:
— Заголосил бы ты, Михайло, кочетом, — сказал и откинулся к стенке.
Плещееву дважды не повторять, мигом на лавке очутился, голову вверх задрал, руками, что крыльями, захлопал, на все хоромы закукарекал.
— Ай да Михайло, угодил! — пристукнул Василий ладонью по столу. — Уважил. Вижу, любишь меня.
Плещеев с лавки долой, великому князю поясной поклон отвесил.
— Верю, Михайло, верю, — похлопал его по плечу Василий.
А тот рад без меры, потешил государя. Тут же, еще дух не перевел, склонился чуть ли не к самому уху Василия, новое спешит выложить.
— Государь, — таинственно зашептал Плещеев. — Курбский-князь отроковицу от тя прячет, князя Глинского племянницу. Хоть летами она еще не выдалась, а собой хороша. Ух-ха! Видать, Курбский дожидается, Елена в сок и невеста ему.