Зори над Русью
Шрифт:
— Говорить? Нет, княже, то дело пустое… Ты не обессудь, обожди…
Повернулся, покачиваясь, пошел к кузнице. На крыльце с видимым трудом поднял кадушку воды, опрокинул ее на себя.
— Остановись! Опомнись! — кричали ему, но Фома даже не оглянулся, ушел в огонь, за ним в дверь кузни змеей ползла цепь.
Дмитрий молчал. Будто не слышал он шепота бояр, будто не ему сказал Свибл:
— В огне свой грех искупить задумал Фома.
В вихре искр рухнуло крыльцо. Громко, не стыдясь, заплакал Никишка:
— Погиб! Погиб Фома!
Князь молчал. Знал он Фому. Знал: удерживать его нельзя. Верил: не погибнет Фома, но и для Дмитрия Ивановича время тянулось мучительно долго.
Но вот в дверях кузни что–то мелькнуло.
— Фома! — закричал Никишка, бросаясь навстречу.
Действительно, это был он. Попытался выйти и попятился от жара, на мгновение скрылся в дыму и одним прыжком выскочил сквозь пламя на волю. Цепь, придавленная упавшими бревнами, не пустила его. Фома упал. К нему подбежали воины. Сразу несколько человек схватились за цепь, выдернули из–под бревна. Фому оттащили от огня, подняли на ноги. Он постоял, отдышался, вытер рукавом лицо, шагнул к князю. В левой руке у него были красные ножны. Во многих местах сафьян на них почернел, обуглился, свисал клочьями, но драконы были целы. Правой рукой Фома судорожно сжимал осколок меча. Его–то он и протянул князю…
— Держи, Дмитрий Иванович!
— Что это?
— Один из мечей моих.
Странно было видеть на опаленном, измазанном сажей, измученном лице Фомы задорную улыбку, но именно так, по–своему, с веселой хитрецой улыбнулся Фома:
— Боярыне я в самом деле ковать булат обещал, ну и ковал, а вот правильной закалки — на коне против ветра — этого я Паучихе не показал. Я их просто–напросто перекаливал, и меч получался твердый, но хрупкий. Плат в воздухе им рассечешь, ну, а по железу… да что говорить, смотри сам. Этим мечом здешний тиун меня зарубить хотел, а я кочережкой оборонился.
Дмитрий протянул Свиблу обломок меча:
— Полюбуйся, боярин. Да распорядись, чтоб расковали воина Фому, одели и накормили.
Князь вдруг откинулся на седле, засмеялся:
— Ты что, Фома, рожу скорчил? Иль с цепью жаль расставаться? Что? Ты не про цепь! Одевать и кормить не время! Пусть так, но чего же ты хочешь?
— Назвал ты меня воином, княже, а какой я воин, коли у меня, вишь, только и есть что ножны, да и те пустые.
— Ладно, Фома, не кручинься. Жалую тебя полным доспехом, какой воину нужен, а меч у моих оружейников сам подбери к ножнам своим. Отколь такие ножны у тебя?
— Подарок. Друг, златокузнец Горазд подарил. Он меня и болящего выходил, и в час, когда не видел я пути, чтоб из кабалы вырваться, он же велел мне дракона мечом пронзить.
11. МАШЕНЬКА
Несмотря на язву на ноге, Фома, будто на крыльях, летел к Горазду и поспел вовремя. Около Гораздовой избы на коне сидел боярин Кошка. За ним целый обоз. На телегах мужицкий скарб: кадушки, горшки, немудрящая мягкая рухлядь, овчины да медвежины, дерюжные зипуны да армяки. Все кучей. Сверху ревущие бабы, ребята. Около телег — толпой угрюмые мужики. Кое–кто из них связан. Кругом стража.
«Ишь сколько народу полонил боярин», — едва успел подумать Фома, да и стал как вкопанный. В воротах он увидел Горазда. За ним — два воина. Горазд шел, запрокинув голову вверх, но не от спеси, а просто от того, что руки ему стянули веревкой, так что локти за спиной сошлись. Конец веревки был в руках у одного воина, другой подталкивал Горазда древком копья в спину.
Всего мгновение стоял Фома, потом выхватил жалованный князем меч из Гораздовых ножен, одним прыжком очутился рядом с Гораздом, обрубил веревку, рассек путы.
— Разбой! — закричали воины, хватаясь за оружие.
Боярин Кошка мигом очутился рядом, замахнулся плетью:
— Ты кто таков?! — Выпучил глаза. — Святители! Да неужто Фома?
— Он самый! Здрав будь, Федор Андреевич!
Но Кошка не стал слушать Фомкиных приветствий:
— Ты что вытворяешь? Какое тебе дело, станишник, кого я в полон беру!
Фома на крик боярина возразил спокойно:
— Тебе, боярин, не плетью мне грозить, а спасибо сказать самое время.
— За что? За разбой?
— Твои люди разбойничают. Ведомо ли тебе, кого связали?
— Кого хочу, того и вяжу!
— Человек этот великий искусник. Златокузнец. А ты: на него с веревкой. Зазорно это.
— Вот удача! Пескаря ловил — сома вытащил! Вяжи его, ребята!
Увидев, как воины опять навалились на Горазда, Фома неожиданно для самого себя рявкнул:
— Прочь, псы! Великий князь Дмитрий Иванович берет его за себя! — И, увидев, как опустил плеть боярин, как сразу отступили воины, Фома даже удивился: «До чего складно соврал!» — С веселым лицом повернулся он к другу да и замер. Горазд стоял как каменный, глядел широко открытыми глазами, но вряд ли что видел. В лице у него — ни кровинки, под глазами — синие пятна.
«Пока я с боярином воевал, — вспомнил Фома, — Горазд ни слова не вымолвил. Будто все равно ему: свободным быть иль опять на боярина спину гнуть».
— Что с тобой, Гораздушка?
— Не со мной, а с Машенькой, — глухо ответил Горазд, повернулся и пошел во двор. Фома следом.
Еле отдирая ноги от земли, шел Горазд, шел к Машеньке. Лежала она в мокрой траве, странная, неподвижная. Фома не верил, не мог поверить тому, что видел.
Горазд подошел, остановился, застыл и вдруг рухнул на землю, ткнулся лицом в Машенькины ноги и весь сотрясся от рыданий. Рядом на земле Фома увидел окровавленную стрелу. Все понял. Нет, не умел, да и не хотел утешать Горазда Фома. В голове не укладывалась гибель Машеньки. «Ведь и боя настоящего не было, а слепая свистящая смерть настигла ее. Доколе так будет? Долго ли русской крови литься на Русскую землю? Задавила бы поскорее Москва всю свору князей удельных». Фома стукнул себя кулаком по лбу: «Какие мысли: в башку лезут! Машенька московской стрелой убита, а я…»
Но других мыслей не было. Знал Фома, как и все на Руси знали: если кто и соберет клочья уделов воедино, то только Москва. Ни Михайле Тверскому, ни Олегу Рязанскому, ни Дмитрию Суздальскому такое не под силу, да и не думают они о том. О своих шкурах мыслят князья, сидя на престолах удельных. А Русь? Что им до Руси! Но когда еще победит Москва, а сейчас, пронзенная стрелой, лежит на сырой земле Машенька. И не встанет, не встанет…
Фома закрыл лицо заскорузлой черной ладонью, но разве удержишь рукой слезы, они, не спросясь, текут по щекам, скатываются в бороду.