Зори над Русью
Шрифт:
Там все было тихо. Мелик поднялся с кошмы заспанный, сладко позевывая, но с первых же слов Фомы сон с него как рукой сняло. Не теряя времени, Семен погнал вестника к Боброку, стоявшему с передовой московской ратью всего в пол–поприще [270] позади Семеновой сотни. Только когда ускакал гонец, Семка сказал Фоме:
— Ты о Горазде поминал. Не приезжал он.
— Как не приезжал?
— Не было.
Фома повернулся к своему коню.
— Куда ты?
— Искать.
270
Поприще — мера расстояния, равнялась суточному переходу, около 20 верст. Были и другие расстояния, тоже называвшиеся поприщами.
— Не смей, — строго сказал Семен, — где его ночью найдешь? Только сам погибнешь.
— Авось!
— Говорю, не смей! О своей голове не думать ты волен, подумай о ином. У Боброка тоже не бог весть сколько людей, а врагов восемь сотен. Завтра каждый меч пригодится, а в твоих лапах и подавно.
Фома коротко чертыхнулся.
20. ОВРАГ
Подошедший к утру Боброк напал на Ольгердову сторожу внезапно. Нет, нет, звон не мерещился Горазду. Грохот и лязг битвы летели над лесом. Долетели они и до стана Ольгерда. Он кинулся к оврагу, сжимая рукой копье, глядел через овраг в лесную чащобу. Позади пели трубы. Сотрясая землю, нарастал гул: то конные литовские и тверские рати мчались на выручку.
«Поздно!»
Ольгерд с такой силой хватил копьем о камень, что древко треснуло.
«Поздно! За оврагом орущая толпа. Не полк — толпа!» Полураздетые, безоружные литовцы валились вниз с овражных обрывов, затаптывая друг друга. А вот и москвичи! Ольгерд услышал знакомый посвист, который ни с чем не спутаешь, посвист стрел. Вот одна ударила в ствол над головой, другая чиркнула по камню у самых ног, но Ольгерд не думал о московских стрелах. Размахивая обломком копья, он кричал своим конникам:
— Стой! Стой!
В самом деле, сейчас спускаться в овраг было нельзя. Разве выберешься оттуда, с десятисаженной глубины, под обстрелом москвичей?
С этого началось стояние. Ни москвичи, ни литовцы с тверичами не пытались перебраться через овраг.
Прошло несколько дней, и Ольгерд запросил мира. Слушая его посла, Дмитрий Иванович едва мог сдержать улыбку:
«Не вышло у Ольгерда Гедеминовича! Великий он любитель нападать врасплох, а тут не вышло. Вот, поди, Михайло Александрович бесится. Ольгерду что? Он взял да и повернул восвояси, а Тверскому князю худо, а будет и того хуже...»
Все эти дни Фома упорно искал Горазда, а когда заключили мир и московская рать собиралась двинуться домой, Фома сказал Семену:
— Я еще по лесу пошарю.
Семен только головой покачал.
— Шарь, пожалуй, только зря: захватили его литовцы.
— Так ведь Ольгерда о нем спрашивали, он говорит: «Такого нет».
— А ты больше верь Ольгерду.
Отойдя к своему коню, Фома задумался. «Где еще искать? Кажется, весь лес обшарили люди Семеновой сотни. Разве проехать тем путем, каким я ночью из дозора мимо литовцев пробирался?»
Давно бы проехать Фоме этим путем. Миновав густой ельник, Фома выехал в сырое редколесье и тотчас впереди в зарослях багульника увидел блеснувший доспех. Еще с коня Фома узнал Горазда. Соскочил на землю, наклоняясь, зацепился за кривой сучок, обросший серым лишайником. Сухо треснув, он сломался. Показалось, что от этого треска Горазд шевельнулся. Фома тихонько позвал:
— Гораздушка…
Молчание. Фома опустился на колени, отвел от лица Горазда ветку багульника, вздрогнул.
Глаз у Горазда не было.
— Выклевали! Выклевали, подлые! — застонал Фома, хватаясь за лук, ища глазами первого попавшегося ворона. Но вороны, чуя опасность, только каркали хрипло в отдалении.
— Горазд! Горазд, друг! — звал Фома.
Но разве разбудишь мертвого? Разве оживишь его слезой, которая сейчас скатилась по щеке Фомы и упала на грудь Горазда?
Никогда, никогда даже самые горькие слезы человеческие живой водой не были.
21. ПРОМЕДЛИТЬ — ПОГИБНУТЬ
Взглянуть со стороны — сидит князь Дмитрий, подперев рукой голову, и глаз не отведет от окна, а за окном белеют Фроловская башня да часть стены, да виден народ, идущий кто с Великого Торга в Кремль, кто из Кремля. Только и всего. Что же так смотрит Дмитрий Иванович, чего высматривает?
Ничего!
Смотрел Дмитрий Иванович в окно, но ни башни, ни людей не видел, и, только услышав быструю поступь брата, очнулся. Едва тот вошел, как Дмитрий позвал:
— Володя!
— Знаю! — хмуро отозвался Владимир Андреевич. — Все знаю и не дивлюсь, что Ванька Вельяминов пошел в Орду для Твери ярлык добывать. Ныне, после смерти Василия Васильевича, Ваньке надеяться больше не на что: тысячничество у него по усам текло, а в рот не попало, вот он вконец и озлился, и в Орду ему путь прямой. Дивлюсь я иному: как он ярлык добыл?
— Чему тут дивиться? Аль Мамай друг нам?
— Я про иное. Мамай, само собой, — враг, а только к нему в юрту так запросто не придешь: пути знать надо, а Ваньке откуда их знать? Охлопотал ярлык не столько он, сколько дружок его Некомат–Сурожанин. Этот старый змий в Орде — как рыба в воде.
— Почему именно Некомат?
— Из Твери они вместе поехали. — Владимир присел на подоконник, бросил взгляд на Фроловские ворота. — Вон там, на Великом Торгу, у Некомата ларь поставлен, а ныне, после явной измены, в Москву путь ему заказан, а где он парчи да аксамиты продаст, кроме Москвы. Не в Твери же — там бедно. Выходит, Некомат наживу почуял, вот и переметнулся, а нажива ему будет лишь тогда, когда князь Михайло в самом деле великим князем Владимирским учинится.
— Вот и я думаю: Михайло ярлык получил и к Ольгерду помчался.
Владимир строптиво дернул плечом.
— Пусть приходит Ольгерд Гедеминович, пусть попробует Михайлу на великое княжение сажать! Нам набеги Ольгердовы не в новинку.
Дмитрий промолвил будто про себя:
— Довольно терпеть набеги Ольгердовы! Довольно! Настало время всю Русь поднять. Не промедлим, так пока враги собираются, с Тверью покончить можно, если… всей Русью навалиться.
— Всей Русью?
— Ну, может, и не всей, а все же. Считай. Московская рать, да твои Серпуховские, да Боровские полки — это уже две рати. Да князь Кашинский, надо думать, не откажется с Михайлой Александровичем поквитаться.