Зори над Русью
Шрифт:
Только после этих слов услышал негромкий стон сквозь стиснутые зубы. Не оглянулся, пошел дальше, а вслед:
— Он Ольгерда с Мамаем ждет!
— Дождется, как же! С осьмнадцатью ратями биться — дураки они, што ль…
— Это мы, дураки, за что погибаем?
— За Тверь!
— Дурень ты! Аль у тя в Твери хоромы боярские, аль анбары купецкие? За князя Михайлу помираем, а он через убитых шагает и под ноги не взглянет.
— А по мне што Тверь, што Москва — все одно Русь.
— Вот возьмут нас москвичи…
— А пущай берут, лишь бы живу остаться, а тягло тянуть што Михайле, што Митрию аль другому какому князю все едино придется.
Даже после таких воровских слов князь Михайло не оглянулся, заставил себя не оглянуться, только дернул шеей.
В десятке шагов от него ломали подожженную во время приступа кровлю стены. Хоронясь от стрел, воины топорами отбивали горящие тесины, сбрасывали их наружу в воду рва.
Вдруг удар! Пудовый камень, брошенный камнеметом, выбил короткое бревно из простенка между бойницами. Осела горящая крыша. Один из воинов повалился без крика, другой, зажав разбитое лицо, глухо повторял:
— Ух! Ух! Ух!
Князь прошел мимо, чувствуя, что его охватывает дрожь.
Нет, не гибель, не раны людей ошеломили князя Михайлу, даже слова об Ольгерде и Мамае его не тронули, сам давно догадался, что помощь не придет, но слова «што Тверь, што Москва — все одно Русь», как кистенем по голове, оглушили.
«Устали люди, с пятого августа осада, а ныне августа тридцать первый день», — думал князь, а сам понимал — не только в усталости дело: многому научила осада, люди думать стали, и надежда на них плоха. «С тверских стен Русь увидели»… — В голове от таких дум муть.
Пробравшись через обгорелые развалины угловой башни, князь вышел на сторону Волги и замер у первой же бойницы.
По обоим мостам, построенным через Волгу осаждающими, шли рати. Навстречу из московского стана бежали толпы, кричали, гулко били в щиты.
Михайло Александрович силился расстегнуть ворот кольчуги, не сладил с застежками, закрыл ладонью глаза.
Над подходившими ратями колыхались стяги Господина Великого Новгорода.
«За Торжок пришли рассчитаться. Так вот кого поджидал Дмитрий! Завтра, от силы послезавтра общий приступ и… смерть. От новогородцев пощады не жди! Смерть! Или…»
Князь опустил голову. Мысль о том, что борьба кончена, что Москва оперлась на всю Русь и победила, победила не только на стенах Твери, но и в мыслях тверичан, на которых и в будущем стала надежда плоха, и надо, пока не поздно, просить милости, эта мысль была слишком горька, чтоб ее высказать даже себе, но иначе… иначе смерть.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1. ОТ СЫТОЙ СОБАКИ ПЛОХАЯ ОХОТА
С окол мурзы Бегича хотя и ударил утку, но немного промахнулся, пролетел мимо, а утка, трепыхаясь, начала падать.
— Велик Аллах! — этот шепот сорвался с губ загонщика дичи, когда, кинувшись грудью в воду, он почувствовал, что пальцы вцепились в слабо дрогнувшее утиное крыло. Свернув оглушенной утке шею, татарин вылез на сухой пригорок. В животе сосало с голодухи, и немудрено: третий день веселится Мамай с нойонами на охоте, третий день тысячи рабов и уртакчи рыскают вместо собак по болотам, выпугивают дичь.
Торопливо ощипав и выпотрошив утку, татарин развел на пригорке маленький костерок…
— От сытой собаки плохая охота! — Мамай плетью показал на дымок, чуть курившийся среди камышей. — Темир, пошли нукеров. Пусть поймают ловца, запалившего костер. — Уже вдогонку крикнул: — Ленивого пса покарать на месте!
«Не надо подгонять Темира. Коршун!» — С холма Мамай удовлетворенно проследил, как двое нукеров исчезают в болотных зарослях. Вновь подумал о Темире: «Лихой кешихтен!..» [272] — и сам не заметил, как покосился на мурз, будто они могли мысли его услышать. «Если Темира кешихтеном назвал, значит, себя с Чингис–ханом в мыслях равнять начал. А чем тысяча Темира «очередной стражи» Чингиса хуже? Лучше! Но до времени мысли такие надо таить…»
Как знать, или нукерам Темировой тысячи далеко было до стражей Чингис–хана, или века рабства научили подневольных ордынских людишек ухо востро держать, острее, чем во времена Чингиса, только, когда нукеры добрались до костра, ловца там не было. Ушел и недожаренную утку с собой унес. И следов не оставил. Какие следы в болоте, в воде!
272
Кешихтен — приближенный воин Чингис–хана. Кеших — «Очередная стража», гвардия Чингис–хана, стоявшая над войском.
Нукеры переглянулись.
— А Темир–мурза приказал выпороть его.
— Вернемся ни с чем, Темир–мурза нам милость окажет, своей плетью попотчует.
Воины опять переглянулись. Старший сказал:
— Снимай кольчугу, раздевайся догола, — и сам начал расстегивать ворот своего доспеха.
Почуяв недоброе, другой воин чуть слышно спросил:
— Зачем?
— Ты меня, я тебя ударю. Дрожишь? С плетью мурзы познакомиться захотел? Я не хочу! Я ее знаю! Будешь бить, не сокруши своего мужества, ударь без пощады.
Сбросив кольчугу, нукер насмешливо взглянул на товарища, потом посуровел.
— Ну! Ждать тебя! Долго? — ударил плетью по кольчуге. — Снимай!..
Кто бы мог подумать, что у нукеров, выехавших из камышовой заросли, спины в крови! Губы их улыбались. Надо бы разогнать коней, пустить их полным скоком, лихо осадить перед Темиром. Нельзя! Лошадей гнать — плети нужны, а на плетях кровь, и эту кровь надо показать мурзе.
Но Темир–мурза и не взглянул на их плети. Едва нукеры подъехали, он махнул рукой, сдавленно прохрипел:
— Прочь!
Мурза стоял у подножия холма и, не отрываясь, смотрел наверх, на Мамая. Было на что посмотреть. Наверху холма лежала загнанная лошадь, а рядом ткнулся лицом в траву вестник.
«Или тоже помирает, или от страха перед Мамаем так повалился».
Эмир и в самом деле был страшен: вцепившись обеими руками в свиток пергамента, он не читал, а пожирал горящими глазами каждую строку.
«…Признал Тверской князь князя Московского братом старейшим… за себя и за потомков своих обещал не искать ни великого княжения, ни Новгорода Великого… а если царь ордынский ярлык даст, того ярлыка не брать…» — Мамай яростно скомкал грамоту. Вестник, не поднимая головы, стал потихоньку отползать в сторону, а Мамай, с треском раздернув складки пергамента, вновь впился глазами в написанное.