Зори над Русью
Шрифт:
Подойдя, старик посмотрел на парня пристально, будто в самую глубь заглянул, потом промолвил:
— К земле пришел? То благо! Только рано тебе, детинушка, о сошке думать, — подал ему топор. — Прими Христа ради! Эвон леса кругом. Руби и жги лес, расчищай малое поле.
Семен поднял голову:
— Почему малое, дед?
— Да где ж тебе больше–то расчистить? Миру недосуг будет тебе помогать — весна, хрестьяне поля орать почнут, тут только поворачивайся: и боярское поле вспаши, и свою землю успей поднять, а ты един на един с лесом, где уж тут много расчистить, хошь с малого почин сделай, годок–другой перебьешься, а там помаленьку и все три поля заведешь. [94] А как с полем управишься, сошку там, конька вспахаться мужики наши тебе выделят. Зернышек тож дадим. Правду, что ль, говорю, мужики? Он потом отдаст. Не идти же ему к боярину, тот не промахнется, за четверик два спросит и закабалит человека. Ему и без того достанется осенью: и княжью, и ордынскую дани подай, боярину за землю, которую парень своими руками от леса расчистит, дань отдай тож, а тут ежели еще долг боярину на нем висеть будет — пропадет он, не выдюжит, кабальным холопом станет. Пусть он лучше миру должен будет. Поможем человеку, мужики?
94
Паровая система земледелия с трехпольным севооборотом известна на Руси уже с X века; она постепенно вытесняла подсечноогневую систему, при которой поле на месте вырубленного и сожженного леса использовалось несколько лет подряд до потери урожайности, а потом забрасывалось и вновь зарастало лесом. Отказ от подсеки был большим прогрессом в земледелии.
И хотя по глазам видел Семен, что плохо верят мужики в его затею — времени мало, — но ни один не возразил, не обескрылил надежд его.
А дед продолжал учительно:
— Меч потерял — топор возьми. Руби и жги лес, расчищай поле. От прапрадедов так повелось — лес под поля рубим, на том Русь стоит, в труде пахаря мощь ее!
Старик пошел прочь, да вернулся, сурово нахмурясь, сверкнул глазами из–под седых бровей, добавил:
—Береги топор! Придут супостаты, сменишь топорище на боевое, длинное — он тебе не хуже меча послужит. Так спокон веков у нас, у мужиков русских, деется. Когда надо, и мы биться с ворогами умеем. Так–то! Береги топор!
18. НА ОГНИЩЕ
Новая ночь минула.
Семен тяжело поднялся с пня, нагнулся с трудом, с болью в пояснице, взял с земли топор, подошел к костру. Мокрые от росы онучи задымились, просыхая.
Жар костра и теплые клубы дыма приятной истомой охватили усталое, озябшее тело.
Снова лег на еловые лапы, рукавом прикрыл глаза от близкого, обжигающего лицо огня. Не помнил, как заснул.
Солнце подходило к полдню, когда мужики заметили его. Один из них крикнул:
— Дедко Микула, гляди–ко, ушкуйник–то — Семка Мелик по сию пору спит, бесстыжий!
Подойдя, Микула долго смотрел на Семена, все гуще, все ласковее ложились улыбчатые морщинки на лице старика.
— Какой он ушкуйник! Что ж, что спит! Почто обидел человека? Ты, Ванька, орешь, а без толку, аль невдомек тебе, умаялся он, — в раздумье покачал головой. — Не мудрено и умаяться. Труженик! С весны начал ломить…
Микула посмотрел вниз на скат холма, где на расчищенной от леса поляне зеленел Семкин посев.
— В весну одну, один–одинешенек, успел и лес вырубить да сжечь, и жито посеять. Благо труд богатырский не пропал даром — добрая ярь колосится. Видать, и наши мужики зерна ему не пожалели, от чистого сердца дали… не сглазить бы, чур нас! — дед плюнул трижды.
— Учись, Иване, как землю и труд любить надо. Глянь, еще ярь не созрела, а у него и под озимь экая поляна готова! — Покачал головой. — Костры–те какие запалил! Чисто медведь, целые деревья в огонь валит. Такие поворочаешь! — И закончил, строго взглянув на парня: — Учись, Иване, а Семена не замай, пущай спит — умаялся сердешный.
Холодная вечерняя роса разбудила Семку.
Костры прогорели и даже в сгущающейся синеве поздних сумерек светились тускло. Парень шевельнул их, подбросил валежнику, разгреб белый пепел. В повалившем густом дыму затрещало, потом пробилось пламя, жарко, даже с легким посвистом охватило трескучую хвою.
Давно так не отдыхал Семен, давно так спокойно ему не было.
Посмотрел на поле свое.
Неподвижно, черной стеной стоял вокруг лес, а поле, как чаша, наполняясь молоком тумана, сулило изобилие.
С глубоким мирным удовлетворением думал Семка: «Скоро свой урожай будет…» И радостно: «Без Насти не уберешь. Надо за ней идти! Наконец–то! Дожил!»
Все преходяще: и удача и удаль, одна земля и труд на ней вечны.
19. БЕЛЫЙ КРЕЧЕТ
Ранним росным утром ушел отец Сергий из обители, бродил еле заметными тропами, собирая лечебные травы, а сам тем временем вздыхал украдкой.
«Не уйти от мирских соблазнов, как ни старайся. Вот жил тихо, уединенно, так нет — пошла слава: «Святой! Святой!»
Сергий сердито фыркнул.
«Монастырь растет, братии прибывает, кормить, поить их надо. Сперва жили в бедности, трудились, а теперь…»
Игумен опять вздохнул.
«Богомольцы милостыню несут, бояре дары жертвуют, а на днях князь Дмитрий Иванович деревеньку подарил. И начался разлад. Сказал князю Дмитрию, что рабов монастырю не надо — куда там, Митя и слышать ничего не хочет, а в монастыре братия возроптала, отец–ключарь вчера после всенощной с паперти Троицкой церкви кричал в голос: «Игумен от мужиков отмахивается неспроста, он в святые лезет, а мы–де люди грешные, нам–де больно кстати деревенька, чем мы других монастырей хуже!» Что тут будешь делать? Повсюду так. Князья из–за мужиков дерутся, бояре друг у друга смердов переманивают да еще норовят кабалить и холопить их. Ну и монастыри от них не отстают. Хищничает братия злее иного боярина, наседает скопом, дружно. Где же тут мужику силы взять, дабы устоять супротив ее алчности? Грехи!.. И сам я тож вельми грешен. Небось в писании как заповедано: «Не судите да не судимы будете». Вот и выходит: аз — первый грешник, ибо сужу, осуждаю. Но где, где в писании сказано, чтоб на человеков ярем кабалы надевать?!!»
Под бурей горьких раздумий Сергий уходил все дальше в гущу леса. Думал, думал.
Хуже всего было то, что сам он ясно видел: против рожна не пойдешь. Были до него рабы, будут и после. Осталось смириться да уйти в лес от греха.
В дремучей лесной глуши пышно и сумрачно росли папоротники. Сергий наклонился, сорвал молодой завиток чешуйчатого побега, растер его на ладони, от пальцев пахнуло чуть слышным сладковатым ароматом. Полдень, а здесь даже сейчас сумерки. На земле лежит влажный слой потемневшей старой хвои вперемешку с бурыми листьями осин, и кое–где поднялись на белых, как будто немочью тронутых бахромчатых ножках ядовито–яркие шапки мухоморов. Отец Сергий сел на поваленный ствол, примял зеленый мягкий кукушкин лен (весь ствол оброс этим мхом), из берестяной плетеной кошелки вынул ломоть хлеба, хотел полдничать, но вдалеке хрустнул сучок, игумен поднял голову, прислушался. Годы жизни в лесах научили его ловить шорохи дремучих дебрей, и сейчас он понял: человек идет без дороги.
«Никак плутает? Долго ли до греха?» Встревоженный за неведомого путника, игумен встал, сунул надломанный кус хлеба обратно в кошелку и пошел навстречу. Вскоре за деревьями мелькнула белая рубаха. Сергий остановился, ждал.
Продираясь сквозь чащу, пришлец не заметил его и, лишь выйдя на чистое место, внезапно остановился, увидев черного инока, стоявшего па пути.
— Чур меня! — торопливо крестясь и пятясь обратно в чащу, воскликнул человек.
С первого взгляда узнал его Сергий, хоть и видел давно в доспехах, в плаще алом, а ныне стоял он перед ним в холщовой мужицкой рубахе.