Зори над Русью
Шрифт:
8. УШКУЙНИКИ ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА
— Фомка, гляди–ко! Лапти!
— Ну и дурак! Лапти! Я чаю, тут не одни лапти, а и ноги.
— Ну дак што?
— Што! Дурак ты, Куденей, только и есть! Ежели ноги из сена торчат, стало быть, под стогом человек спит.
— Ну дак што?
— Опять што. Выташшыть мужика надоть, боле ничяво!
— Пошто?
— А поглядеть! Ну, берись за ногу…
Выдернутый одним рывком из стога, Семка крепко треснулся головой о землю. Вскочил, ошалело глядел на хохотавших во все горло обидчиков. Вдруг Фома, вглядевшись, оборвал смех:
— А ведь я тебя знаю, парень, я ж тебе в Москве по зубам дал. Помнишь?
Все еще злой, ощетинившийся Семка, сжимая кулаки, повернулся к говорившему и враз остыл:
— Фома! Ты! Мне ли тебя забыть! — расцвел улыбкой. — По зубам, говоришь, дал? Как же, помню! Помню и иное, как ты мне чесноку под татарских коней подсыпать присоветовал.
Фома захохотал:
— Было и это! Ну и как, подсыпал? Добыл невесту? Где же она?
— В монастыре.
— Чяво?
Тут, глядя на разинувшего рот Фому, захохотал Семка:
— Не насовсем Настя в монастырь схоронилась. На время.
В коротких словах рассказал Семен о делах своих.
— Теперь на север в Белозерск пробираюсь, от татарвы подале, — закончил он.
Фома внимательно слушал.
— Вот и добро! Ты, парень, не горюй, плюнь на князя–то на Митрия, иди к нам в товарищи.
Прямо в глаза Фомке посмотрел Семен:
— Нет, атаман, не серчай, в станишники я не пойду.
— В станишники? Так ведь мы ноне не тати! Аль не видишь, я кистень эвон на што сменил?! — Фома с силой воткнул в землю тяжелый кованый багор. — Зрячий ты али нет? Протри очи! Ушкуйники [84] мы ноне! Боярин Великого Новгорода Анифал Мекешин ратью идет на Каму, татар грабить, ну и мы с ним.
84
Ушкуйники — повольники Великого Новгорода, совершавшие полувоенные, полуразбойничьи походы по Волге и северным рекам, захватывавшие для Новгорода большие богатства и большие земли, превращавшиеся в колонии Новгорода. Слово «ушкуйники» идет от названия новгородских судов — ушкуев.
— Татар?!
Волчьим огнем загорелись глаза Семки:
— Это по мне!..
За тонкими березками у самой Волги вспыхнул костер, и лишь сейчас заметил Семен, что с берега доносится шум, что в слабом свете июньской полуночной зари по зеленой слюдяной воде скользят ушкуи, один за другим врезаются с хрустом в песчаные косы, будят на спящей реке неторопливые гладкие волны. Отражения звериных резных морд, вытянувших длинные шеи и зорко глядящих красными глазками вперед, вдаль, не ломаясь, изгибаются на волнах, и кажется — к берегу плывут не ушкуи новогородцев, а стадо живых диковинных зверей.
Кто–то у костра свистнул пронзительно, зычно гаркнул:
— Эй, Фомка–а–а!.. Куденейка–а–а!.. Куда вас нечистый занес?
Фома оглянулся на Семена:
— Пойдем, слышь, боярин кличет.
9. В НОВГОРОДЕ НИЖНЕМ
В дребезги пьяны ушкуйники.
Хозяйка совсем уморилась, угощая гостей, нет времени смахнуть широким расшитым рукавом пот с разомлевшего лица. А гости с норовом. Иной кулаком по столу хватит, ковши, как живые, подпрыгнут, вино на пол.
— Наливай полней! Скареда!
Третьи сутки гуляет в нижегородских кабаках Фома с товарищами. Другой от такого пира околел бы, — ему ничего, только глотку сорвал, хрипит:
— Куденей, заводи песню! Куденей, слышь?
На конце стола, ткнувшись головой в лужу меда, с присвистом храпит Куденей: умаялся.
— А, так ты спать! — Кадушка с огурцами опрокинулась на голову Куденея. Хлебнув рассола, тот вскочил, фыркнул, тряся мокрой бородой, заголосил:
— Потопаю!
Ушкуйники захохотали:
— Потоп Куденейка!
— В Хвалынском море [85] потоп. Вода, чай, соленая, а?
Увидав свои огурцы на полу, хозяйка засучила рукава:
— Аспид! Помешали тебе огурцы!
Фома медленно поворотился к бабе:
— Чяво? Огурцы?.. — Увидав пухлые руки хозяйки, пустил слюни на бороду:
— Ах ты, огурчик!
— Отпусти, тать. Отпусти, бесстыжий! Куды лезешь?
— Куды? А за огурцами!
— Какие тут огурцы, бесстыжий! Нешто можно при людях…
85
Хвалынское море — древнее название Каспия.
Фомка не слушал, мял хозяйку; шепотом, от которого пьяные ушкуйники зашевелились под столом, уговаривал:
— Полюби меня, лада! Привезу гостинца от татар. Чяво хошь проси! Полюби!
Отталкивая ушкуйника, баба заливисто хохотала, дразнила:
— Пусти, змий–искуситель. Задавил.
— Какой я змий, я добрый молодец.
— Добер! Василиск черный!
Фома еще крепче стиснул бабу:
— Пойдем, что ли, в подклеть, лада.
— Ох, грех ты мой…
Заметив, что хозяйку Фома уволок, Семка на свободе вышиб дно у новой бочки. Потеха! В избе дым коромыслом! Пьют, горланят песни, дерутся. Весело!
Лишь Куденей, сидя на полу в углу кабака, горько плачет, жалеючи спьяна свою удалую головушку, потопшую в море Хвалынском.
И Семке не пьется. От медов в голове туман, а веселья нет и нет. Зря и дно у бочки вышибал. Плюнул Семка, шагая через храпящих ушкуйников, выбрался из избы. Сразу охватил холодок волжской ночи, по потному хребту пробежала дрожь. В тени избы заметил человека, лица не разберешь, только рубаха белеет.
— Чего не гуляешь? Аль мед не сладок? — окликнул он Семку.
Парень узнал новогородского боярина Юрия Хромого. От того времени, как был он в Великом Новгороде, запомнил его речи Семен, давно хотел подойти, да все робел: Юрий на боярском ушкуе вместе с Анифалом Мекешиным плыл.
Семка спрыгнул с крыльца, ноги держали крепко. Взглянул на боярина — видать, тоже не пьян.
— Чего медов не пьешь, парень? — повторил Хромый.
— Не пьется, боярин, все наши хмельны, зело хмельны, а мне смотреть тошно.
Юрий удивленно поднял брови:
— Ишь ты, какой строгий. Не в монахи, в ушкуйники шел! До Нижнего доплыли целы, ныне не гулять нельзя. Напоследок гуляем. Здесь рубеж Русской земли. Ниже Волга не наша.