Зощенко
Шрифт:
В общем, две части ЦК пропустил, хотя во второй части — анализ и толкование снов имеется.
Извини, что столь обстоятельно говорю об этих вещах — душа не спокойна. Хотел „облагодетельствовать“ человечество. Да нужно для этого железный характер. Ведь одинакового мнения не будет. Предвижу брань и даже скандал. Редакция хотела устроить диспут до напечатания, но Сперанский не посоветовал, сказав, что диспут устроим, опубликовав всю книгу.
Сперанский, кстати, взял III часть, чтоб своим методом доказать мои положения. Однако если он нарушит или исказит мой принцип — я откажусь от его поправок. И редакция на моей стороне, чем весьма удивлен.
В общем, хочется легкой и спокойной жизни. Черт бы побрал мою экскурсию в науку.
Лидуша! В Гослитиздате все знакомые лица — тут и
Приехавшая вскоре в Москву Лидия Александровна Чалова стала работать в Гослитиздате заведующей технической редакцией. Разумеется, и вызов в Москву, и ее устройство на работу в главном литературном издательстве страны — все это происходило при участии Зощенко, которого в тот момент, по его же словам, «начальство весьма „ласкало“» и литературное положение которого казалось незыблемым.
И опять — приезд Лидии Чаловой был для Зощенко главной поддержкой в низвергнувшихся на него вслед за тем бедах.
Близкие отношения с Чаловой никак не ограничивали постоянную связь и заботу Зощенко о семье, находившейся в блокадном Ленинграде. Почта туда доставлялась с большими перерывами, и Зощенко с женой сообщались частыми телеграммами.
К началу зимы 1941 года в городе наступил голод. Вера Владимировна, по совету другой писательской жены, обратилась за помощью к председателю Ленгорсовета, который, как она пишет, «оказался большим „поклонником“ Зощенко». И дополнительные продуктовые выдачи по его распоряжению значительно поддержали ее и сына. (Вера Владимировна отметила также в воспоминаниях, что передала председателю Ленгорсовета в благодарность самые лучшие экземпляры книг Зощенко со своими надписями, «чем возмущался Михаил в первый же день по возвращении из эвакуации — книги он берег для последующих переизданий…»)
Затем она сообщает: «<…>…но настоящее „спасение“ пришло тогда, когда была получена посылка из Московского союза писателей, посланная по настоятельной просьбе Михаила „семье Зощенко…“» (такие посылки от Московского союза поступили и всем другим писателям, остававшимся в Ленинграде).
Каждую неделю Зощенко посылал семье деньги и при любой оказии продукты — из Алма-Аты, потом постоянно из Москвы. Эта забота и внимание были восприняты Верой Владимировной (которая ничего не знала о Чаловой) на свой неизменный лад: «Мне казалось — только он один нужен мне, что теперь мы поняли, наконец, друг друга, что когда он вернется, начнется у нас новая, светлая жизнь… Мне поверилось, что и он любит меня, что эта разлука показала, как я нужна и дорога ему!.. Боже, как я ошибалась!..»
В июне 1942 года был призван в армию их сын Валерий; ему исполнился уже 21 год. Его направили сначала в запасной полк под Ленинградом (куда к нему сразу приехала Вера Владимировна), а затем в действующую армию. И все усилия Веры Владимировны, у которой в первую, самую жестокую блокадную зиму умерли мать и сестра, сосредоточились на том, чтобы не допустить гибели сына. В августе, не получая несколько дней от него вестей, она записала в дневник:
«Если б я была нужна Михаилу, он сумел бы вернуться ко мне!.. Но нет, у него нет ко мне ничего, кроме жалости и долга, долга и жалости…
И если погиб мой ребенок, единственное оправдание, цель и смысл моей жизни — мне не для чего больше жить.
Михаил, „книга моей жизни“ — все это не сможет удержать меня для жизни…» (Под «книгой моей жизни» подразумевались, очевидно, ее многочисленные дневниковые тетради.)
Сам Зощенко, находившийся в Алма-Ате, предпринял тем летом попытку через возглавлявшего Союз писателей Фадеева перевести сына в алма-атинское военное училище, где Валерий стал бы офицером. Но получил отказ. Вера Владимировна действовала успешнее — с помощью заместителя начальника ленинградского НКВД, который, как она написала в своих воспоминаниях, принял участие в судьбе ее сына и с которым у нее установилась «дружба», Валерий уже в сентябре был переведен в отдельный стрелковый батальон внутренних войск, в один из так называемых «заградотрядов». О чем Вера Владимировна, используя это известное наименование, сообщила мужу телеграммой. («Заградотряды»
Письма Зощенко жене в этот период существенно дополняют представление о его душевном состоянии, работе и причинах тех или иных решений. Приведем некоторые выдержки.
Из письма от 8 сентября 1942 года:
«Веруша! Я получил твои (августовские) письма и три телеграммы. Я огорчился, что ты пишешь, будто я равнодушен к Валичке и тебе. Я очень огорчаюсь, и нет дня, чтоб не мучился за вас. Весной я совсем было собрался поехать в Ленинград, но после гриппа у меня было с сердцем очень нехорошо. У меня и зимой сердце было не в порядке (по-настоящему, а не нервы). А в апреле стали у меня опухать ноги, причем настолько, что еле мог надеть сапоги. Пришлось много лежать, и понемногу стало легче. Но ноги и сейчас не в порядке — отеки значительные. К врачу я не обращался — просто сам видел, что тут декомпенсация и нужно лежать и покой. А в июне меня вызвали в военкомат на переосвидетельствование. И после обсуждения сосчитали, что у меня сердце совсем не в порядке и нужно госпитальное лечение, чтобы устранить декомпенсацию. Но сказали, что это не наверно можно поправить. Так что весь год у меня было паршивое состояние. И даже близкий путь мне был бы нелегок. Тем не менее я очень хотел поехать. И совсем приготовился к этому. Но, вероятно, волнения ухудшили дело. <…>
И вот… <….> я как-то понял, что мой приезд, кроме болезни и гибели, мне ничего бы не принес. (А ведь я должен закончить книгу, над которой работал 7 лет.) Сейчас у меня несколько легче с сердцем и меньше отеки. Я надеюсь, что они, если и не пройдут (врач сказал — вряд ли), то все же я буду в той форме, когда мне проще будет сесть в поезд. И я непременно решил поехать. Но, видимо, сначала в Москву. <…> Главное сознание, что помочь не помогу, а заболею или подохну непременно. Ты ведь знаешь, как я легко скатывался к такому ужасному состоянию, из которого я месяцами не мог выбраться. Ты же считаешь, что мне это не трудно, а просто я будто бы не хочу и равнодушен к вам. Ну вспомни, Вера, как я болел и как многое для меня было непереносимо. Я здесь еле-еле справляюсь со своими равновесиями. У меня вовсе нет горячего желания непременно выжить. Но я всегда старался делать разумные вещи. Или то, что принесло бы пользу.
Мне очень, очень жаль тебя и за Валюту мучаюсь каждый день. Но в чем будет польза. <…> В том, что сам слягу. А ведь мне нужно заработать около 2-х тысяч. Примерно 1100–1200 я посылаю тебе. А заработать сейчас это крайне нелегко. И главное, для этого нужно хоть какое-нибудь равновесие, которого я в Ленинграде иметь не буду, что бы ты ни говорила.
<…> Еще раз прошу тебя не укорять меня в равнодушии к твоим и Валиным страданиям. Этого нет, и мне это очень горько слышать. Но я сейчас сам еле справляюсь со своим состоянием для того, чтобы еще жить. Это разумные доводы, и я просто ломаю голову — как было бы лучше. Я приеду, когда это не будет для меня гибельно.
Я крепко целую тебя и обнимаю, и Валюшу мысленно целую и от души желаю ему и тебе благополучия.
Мих.».
Из письма от 27 октября 1942 года (Алма-Ата):
«<…> Относительно Москвы я уже решил, что поеду. Вопрос только во времени. Я бы мог и теперь поехать, тем более, что сердце значительно лучше — только на левой ноге остался небольшой отек. Но очень уж не хочется прогадать в этом деле. Тут у меня отдельная комната и более-менее налаженное питание. И сравнительно тихая интересная работа. В Москве сейчас хорошо, но жить придется, вероятно, у друзей, и работа будет нервная — в газете и по радио — снова, конечно, буду хворать и беспокоиться. Эта сторона дела меня не очень прельщает — буду бояться, что сердце опять сдаст. Так и не удалось мне полностью починить свои нервы!