Зовем вас к надежде
Шрифт:
— Я знаю это место. Прекрасная книга. Великий автор! Вы думаете, я не размышляю все чаще и чаще о… Послушайте, с минуты на минуту может приехать шведский посол! Сейчас, наверное, не время для подобных разговоров!
— Жаль, — охрипшим голосом сказал Хаберланд.
Линдхаут нетерпеливо кивнул:
— Итак, когда письмо фройляйн было наконец доставлено, вы снова были в Вене.
— Да, уже несколько лет.
— Вы не будете так любезны несколько поторопиться? Вы сказали по телефону, что у вас письмо, вы сказали, что должны поговорить со мной при всех обстоятельствах,
— Это именно так, — сказал Хаберланд и вынул из кармана старый грязный конверт. — А вы сказали, что все помните. Это тоже правда?
— Это тоже правда.
— Вы совершили убийство?
— Да, — сказал Линдхаут и поднялся.
— Вы… — Хаберланд тоже встал.
— Правильнее сказать: «убили». — Линдхаут улыбался. — Двенадцатого марта сорок пятого года. Чтобы быть совсем точным — здесь, в этой квартире.
3
Хаберланд спокойно смотрел на него.
— Я снова все вспомнил, когда вы позвонили, — сказал Линдхаут. — Впрочем, это не было обычным убийством. Это была необходимая оборона.
Двое стареющих мужчин стояли друг против друга…
Хаберланд спросил:
— На вас напали, и вы должны были обороняться — вы это имеете в виду, говоря о «необходимой обороне»?
— Нет. Да. Нет.
— Так что же все-таки?
— Физически на меня не нападали.
— А как?
— Он шантажировал меня, черт побери!
— И вам не оставалось ничего другого, как убить человека?
— Совершенно верно, господин капеллан. — Линдхаут опять улыбался.
— Вы…
— Абсолютно!
— Я имею в виду: вы очень пьяны?
— Ах вот оно что, — сказал Линдхаут. — Нет, очень сильно определенно нет, только немного. Я знаю, что говорю. Мне жаль. Я думал, вы хотите спросить, нормальный ли я. Нормальный. Действительно. Совершенно. Я должен был убить этого человека.
Хаберланд вытащил из конверта пожелтевший лист бумаги. Это было письмо фройляйн Филине Демут.
— Кто был тот человек?
— Как же так? — спросил Линдхаут. — Разве фройляйн Демут вам не написала?
— Нет. Она не знала этого человека. Она открыла ему тогда входную дверь. Он сказал, что хотел бы поговорить с вами. До этого она его никогда не видела. Итак, кто был этот человек?
Теперь Линдхаут говорил осторожно — он не ожидал этого вопроса. В его состоянии, понял он, было трудно реагировать быстро и правильно.
— Это вас не касается, господин капеллан.
— Послушайте, — сказал Хаберланд, — вот письмо, в котором фройляйн обвиняет вас в убийстве. Назовите мне фамилию того человека. Ни один человек не должен убивать другого человека.
— Неужели? — сказал Линдхаут. — А что происходит на войне?
— Это ваша точка зрения…
— Вы священник. Естественно, у вас другая точка зрения, это ясно.
— Речь идет не о вашей или моей точке зрения. Речь идет об убитом человеке. Ни один человек не имеет права распоряжаться жизнью другого человека!
— Ах… — Линдхаут скривил рот. — Вы знаете,
Хаберланд никак не отреагировал на этот вопрос.
— Почему вы убили этого человека, господин профессор? — спросил он.
Линдхаут небрежно махнул рукой:
— Любой суд в мире оправдал бы меня! Этот тип был подлым вымогателем… отвратительным нацистом… Я должен был его убить — ради Труус и ради себя.
— Кто такая Труус?
— Моя дочь. Нет, не моя дочь. Дочь моего лучшего друга Адриана Линдхаута.
— Вашего лучшего друга Адриана Линдхаута? Ведь Адриан Линдхаут — это вы!
Вверху на Верингерштрассе долго и неистово звенел трамвай. Ветер снова распахнул балконную дверь, и холодный воздух ворвался в комнату. Ни один из мужчин не заметил этого. Они стояли друг перед другом лицом к лицу.
— Нет, я не Адриан Линдхаут! — Дыхание Линдхаута стало неровным. «Все же я слишком много выпил, — пронеслось у него в голове. — Я должен как можно скорее все объяснить». — И поэтому Труус не была моей дочерью.
— Что значит «не была»?
— Это значит, что она мертва…
— Что она…
— Да.
— Отчего она умерла? Где?
Линдхаут заупрямился: количество выпитого виски давало о себе знать:
— Этого я вам тоже не скажу! Я не католик! Я не беседую с капелланами о моей частной жизни! — «Я еврей, — подумал он, теперь совсем запутавшись. — Для меня не существует тайны исповеди у попа».
Хаберланд тоже был сейчас раздражен:
— То, что это письмо именно сегодня попало в мои руки, то, что я вас еще застал как раз перед вашим отлетом, — не воспринимаете ли вы это как указание Божие?
— Указание на что?
— На то, куда вы должны идти и что вы должны делать!
Резким движением Линдхаут неожиданно выхватил у капеллана письмо. Он подался назад и вытащил пистолет.
— Отдайте письмо! — Хаберланд сделал шаг вперед. Лицо его было печальным.
— Стойте! Вы должны стоять! Если вы подойдете ближе, я выстрелю! Клянусь, я выстрелю… — Алкоголь совсем помутил рассудок Линдхаута. «Значит, я должен выстрелить, — подумал он. — Ведь если я не выстрелю, все выйдет наружу! Что я еврей и что меня зовут Филип де Кейзер, — вот радость для герра Пангерля! Он будет моим судьей? Все Пангерли будут судить меня — и все мне зачтется? Что я совершил в Роттердаме в тот день, четырнадцатого мая сорокового года? Что с дочерью моего лучшего друга, которую я всегда выдавал за свою дочь, я жил, как живут муж и жена? Что Труус покончила с собой в той каверне среди руин в Берлине?»
— Письмо. Отдайте мне письмо, — сказал Хаберланд и сделал еще один шаг вперед.
— Не приближайтесь! — Линдхаут отступил на шаг назад.
— Письмо… пожалуйста… — Хаберланд снова шагнул вперед и протянул руку. Рука была грубая, с потрескавшимися и очень коротко подстриженными ногтями, с выступившими толстыми жилами, похожая на руку старого рабочего.
— Нет… нет… — Линдхаут опять отступил на шаг. — Остановитесь! Иначе… Вы должны стоять! Я… я выстрелю!
— Так стреляйте же!